Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Революция расколола Забайкальское казачье войско на два непримиримых лагеря, превратив представителей казачьего сословия в регионе одновременно в одну из самых заметных групп в строительстве Дальневосточной республики[575] и символ контрреволюции[576]. Именно «великая казачья катастрофа», затронувшая практически каждую семью, привела не только к многолетней ожесточенности, но и к достаточно аффективным способам переживания истории Гражданской войны в регионе как последней и решающей битвы добра со злом. Смена политической ориентации семейной памяти (с антисоветской на советскую или с советской на антисоветскую) долгое время не меняла этой эмоциональной компоненты. После победы коммунистов значительная часть забайкальских казаков негативно восприняла новую власть. Опираясь на забайкальских казаков, баргутов и харчин-монголов Хулунбуира, Г. М. Семенов свергает просоветское правительство и пытается реализовать разные модели политической власти, сохраняя режим военной диктатуры[577]. После поражения белой государственности в Забайкалье наиболее политически активная часть эмиграции продолжала борьбу с советской властью при большей или меньшей поддержке китайских и японских военных. В 1945 году все места компактного проживания эмиграции попадают под советский контроль[578], после чего политическая активность казачьей эмиграции практически прекратилась.
Но не все так просто, как кажется на первый взгляд. Окончательное прекращение политической конфронтации становится не концом, а продолжением новой истории символического присутствия семеновцев в Советском Забайкалье, Монгольской Народной Республике и Китае. Семеновское правление становится главной исторической травмой региона, кроме того, сам регион начинает восприниматься как опасное место, населенное «недобитыми» казаками, готовыми продолжать борьбу с советской властью. Парадоксом советского периода истории региона является превращение потомками казаков этой негативной проекции в позитивную и создание новых субкультур на базе советского мифа о постоянном присутствии врага в приграничных районах[579]. Новая мифология не только создает новое сообщество семеновцев, но и приводит к массовому размежеванию реального семейного опыта и «прошлого» нового сообщества. Конкретный (революционный или нейтральный) выбор членов семьи воспринимается как случайность, недальновидность или ошибка, не меняющая суть дела: «антисоветская» память не менее, чем ее советское отражение, требовала встать над семейной памятью и видеть смысл в катастрофических событиях. Новая мифология во многом играет роль компенсаторного мифа: место бессмысленной конфронтации эпохи Гражданской войны и жестокости советской политики безопасности в приграничных районах занимает героическое самоубийство Забайкалья. Используя терминологию Карло Гинзбурга[580], мы можем говорить о культурном синтезе в возникновении фантома, когда проекция доминирующей культуры во многом усиливается и корректируется с учетом локального культурного фона.
Глава представляет случай, когда специфика ретроспективного фантома в гораздо большей степени актуализирует события прошлого, чем реальные семейные биографии и набор советских и постсоветских официальных версий. Здесь мы имеем дело с массовым переживанием ретрогаллюцинаций, легитимизированных не просто как прошлое, а как настоящее региона. В этой перспективе реальную память о событиях заменяет «память о памяти», в виде прошлых переживаний существования несоветской реальности, которая становится основным событием региона. Фантом, хоть и ослабленный исчезновением Советского государства, продолжает определять процессы примирения в регионе после 1991 года.
Способ репрезентации региональных фантазий об актуальности запрещенного прошлого будет главным героем этой главы. Я использовал материалы полевых исследований, проведенных осенью 2014 года и осенью 2016 года в Монголии, Внутренней Монголии и Читинской области.
АНАТОМИЯ ФАНТОМА: ПРОШЛОЕ КАК ЗАГАДОЧНОЕ НАСТОЯЩЕЕ
Советский лозунг «Есть у революции начало, нет у революции конца!» очень хорошо представляет логику развития фантома. Самое интересное и важное начинает происходить почти через полвека после травматических событий (Гражданской войны в Забайкалье), при этом не только не отрываясь от «контрреволюционного прошлого», но постоянно создавая контексты его актуализации. Представьте себе, что в 1970‐х годах отдаленные приграничные регионы СССР населены врагами, похожими на казаков, которые, почти не скрываясь, захватили приграничные территории Забайкалья, Монголии и Китая. Они ненавидят советскую власть и советских людей, самые яростные из них пересекают советско-китайскую границу, делая дерзкие набеги на погранзаставы и убивая советских солдат. Если они живут на территории Забайкалья, то агрессивно отгоняют советских солдат от казачьих изб, показывая им решимость стрелять во все советское. Они всегда в казачьей форме и вооружены. Несмотря на это, жизнь идет своим чередом, не замечая данной ситуации: колхозы и фабрики пытаются выполнять план, солдаты служат, а участники приграничных конфликтов стараются не замечать казаков мятежного атамана. Молчат телевидение, центральные газеты, даже газета «Забайкальский рабочий» сохраняет это в тайне. Передаваясь от человека к человеку, разорванная и спрятанная, страшная и заманчивая правда объединяет огромную территорию Монголии, Забайкалья и приграничных территорий Китая в пространство странных и невозможных событий. Описанный образ не является вымыслом писателя-графомана или фантазией уставшего от бездействия на пенсии офицера. Это популярная и воспроизводимая частично до сих пор модель массового восприятия событий, связанных со скрытым присутствием политических и социальных альтернатив в советских, монгольских и китайских приграничных районах. Легенда возникает в середине 1950‐х на стыке региональной культурной политики, радикальных перемен в демографии региона, страхов, связанных с возвращением бывших семеновцев из лагерей и ссылок. Первоначально она охватывает новоприбывших специалистов, военных и заключенных, придавая пребыванию в отдаленной провинции черты опасного и познавательного приключения. Постепенно эта мифологема переносится на Монголию и Китай, где присутствие русских беженцев служило доказательством правдоподобия фантома.
Главным распространителем солдатской версии были учебные части Забайкалья, откуда они часто переносились солдатами в Монголию, создавая эффект реализма и глобальности феномена. Мои респонденты называли Семенова вездесущим, показывая постоянное и всеохватывающее присутствие легенды в солдатской жизни[581]. Солдаты распознавали семеновцев даже в русских и бурятских детях из соседних деревень. Советские офицеры использовали легенды более инструментально: фронтирная опасность должна была предостеречь солдат от самовольного покидания воинской части. Именно приграничная локализация порождает фантазии о неправдоподобных возможностях полулиминальных существ[582]. Сила этой легенды была настолько велика, что она затронула сердца части «негативно распознанных» сообществ. Советское Забайкалье, разрушенное кровавой братоубийственной войной, расказачиванием и политикой стерилизации границ, не только откликнулось на призыв увидеть врага на своей территории, но пошло дальше, узнавая его в себе[583].
Причиной такого глубокого резонанса, казалось бы, абсолютно негативной проекции было сочетание локальности главных антигероев и парадоксально советское прочтение образа Семенова: вместо молодого казака, пытающегося реализовать взаимоисключающие проекты, приходит образ решительного и безжалостного вождя, готового на все ради реализации своих целей. Кроме того, Семенов становится символом поступка немыслимого для советского человека: обрушить террор на головы коммунистов. Интересна эволюция представления о допустимом уровне насилия после победы революции. Если
