Неон, она и не он - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что-то твой жених тебе долго не звонит!
Едва сдержавшись, чтобы не нагрубить, накричать, убежать, броситься лицом на подушку, заткнуть уши и завыть, она ответила:
– Ну, почему же не звонит? Каждый день звонит! Вот вчера, когда я была на улице, звонил. Кстати, очень плохая связь – половины слов не разобрала!
Вечером, готовясь ко сну, накладывая на лицо крем и втирая его, она ощутила вдруг робкую, беспричинную радость. С ней она и легла в кровать, собираясь посмотреть оказавшийся под рукой журнал. Едва она его открыла, как на ночном столике ожил телефон. Один из вальсов Шопена – серебристый ручеек звуков, похожих на то, как бабочка, сидя на цветке, подрагивает расписной выкройкой крылышек и через несколько тактов вдруг срывается и взмывает вверх, причудливо меняя полет и легко трепеща невесомыми цветными лепестками на виду у солнца. От неожиданности она вздрогнула и застыла: в такое время ей мог звонить только ОН. Победное торжество осветило ее лицо. Извернувшись, она схватила трубку, намереваясь впустить в дом и с достоинством отчитать припозднившегося голубя мира.
«Дима» – доложил раскрасневшийся гонец. Глядя на розовощекое приглашение, она держала на ладони распевающий телефон и… не отвечала. Бабочка, следуя серебристой спирали звуков, увивалась вокруг нее. Цветок на тонкой ножке кивал головой, приглашая бабочку вернуться.
Запыхавшийся, полыхающий румянцем гонец с нетерпением ждал ответа.
«Это тебе, чтобы не задавался!» – мстительно подумала она, когда телефон умолк и погас.
«А если он больше не позвонит?» – спросил некто испуганный.
«Никуда он не денется!» – деловито объявила она. Теперь она сама имеет законное основание ему перезвонить и небрежно спросить: «Ты, кажется, звонил? Ну, и что ты хотел?» То есть, на вызов ответить вызовом.
Трубку на ночь она выключала, а потому решила подождать, на тот случай, если он повторно наберется храбрости. Он перезвонил через полчаса.
– Алло… – равнодушно ответила она.
– Наташенька, это я, здравствуй… – глухо заторопился он. – Я тебе звонил…
– Разве? А я уже и не ждала!
– Наташенька, прости меня, пожалуйста, мне без тебя очень плохо! – произнес он страдальчески.
– Если бы тебе было плохо, ты бы позвонил раньше! А так выходит, что до сего дня тебе было хорошо! – не удержалась она от язвительности.
– Нет, мне и раньше было плохо, и сейчас плохо, – с угрюмым упрямством подтвердил он.
Отсчитав до десяти (необходимая пауза, чтобы придать вес ее следующим словам), она сказала:
– Хорошо. Встретимся – поговорим.
– Можно, я сейчас все объясню? – заторопился он.
– Что ты объяснишь? – раздраженно спросила она.
– Почему я это сделал…
– Что именно?
– Ну, этот дурацкий брудершафт…
– Интересно! И почему? – на самом деле заинтересовалась она.
– Ты весь вечер не обращала на меня внимания, и я по глупости решил тебя… ну, как это сказать…
– Ну!
– Ну… вроде как… позлить тебя! Извини…
– Ну, позлил?
– Извини…
Вот он, пресловутый момент истины: итак, дорожит ли она им и нужен ли он ей? Ну? Ну?! Ну, что же ты?! Отвечай!
Помолчав, она сухо ответила:
– Хорошо, встретимся – поговорим.
– Наташенька, нет сил ждать! Можно я приеду сейчас? – заторопился он, уловив надежду на благополучный исход.
– Боюсь, ты уже опоздал, – равнодушно ответила она.
– Что значит – опоздал? – растерялся он.
– Я сейчас далеко и не одна, – ступила она на самый край, с замиранием чувствуя, как от ее темных, словно воды Чусовой намеков вибрирует натянутый эфир.
– Что значит – не одна? – замерев на пару секунд, спросил он хриплым голосом. – У тебя что… кто-то есть?
– Да, есть, – натягивая леску до периферийной крайности, сказала она. Ощущая жаркий, мстительный восторг, наслаждаясь предсмертным воплем телепортированной тишины, она не без сожаления призналась: – Отец и мать. Я в Первоуральске…
– Наташа, – помолчав, прохрипел он, – разве можно так шутить…
– Я не шучу, это ты у нас шутишь…
– Ты когда обратно? – успокаиваясь, спросил он.
– Пока точно не знаю.
– Ты мне разрешишь тебя встретить?
– Разрешу.
– Я могу тебе звонить?
– Можешь. Только не так поздно. У нас здесь почти час ночи.
– Извини, пожалуйста, извини! Ты на меня очень сердишься?
– Да, сержусь.
– Прости меня, а? Прости, пожалуйста, дурака! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю! Наташенька, ну, скажи, что не сердишься, ну, скажи! Ну, пожалуйста!! – рвалось из трубки его страдание.
– Хорошо, хорошо, успокойся, не сержусь! – испугалась она истерических ноток в его голосе. Не хватало еще, чтобы он расплакался!
– Хочешь, я к тебе приеду? – воскликнул он.
– Нет! – решительно отказала она. – Я скоро сама приеду.
– Я ужасно люблю тебя и целую! – заключил он.
– Хорошо, хорошо, звони, не пропадай! – заключила она.
На этом исторический с точки зрения их истории разговор завершился.
10
Такова хронология и основные события их первой войны, развязанной ими без особой нужды и завершившейся, как и следовало ожидать, его капитуляцией.
Разумеется, не обошлось без нюансов. Их мерцающие вкрапления в мрачную картину ссоры, их клейкое значение для образования на ее поверхности нелепого, несуразного, противоестественного узора были весьма ощутимыми, будь то разорванный на тоскливые куски сон с безрадостными пробуждениями или сосредоточенное курение на виду сиятельного месяца, алмазной кромкой царапающего темное стекло ночного неба. Тут и сердитый керосиновый гул самолетов, недовольных непоседливостью граждан, и отвергнутая, лишенная внимания природа, и назойливая навязчивость чужой радости. А также прочие тонкости настроения, в мелкой совокупности своей составляющие скелет их ссоры, включая поникший копчик его собачьей преданности.
Сразу после разговора он выбежал во двор и пошел ходить по дорожкам, глубоко затягиваясь и дымным головокружением приветствуя наступившее облегчение. Он перебирал остывающие подробности разговора, возвращаясь к волнению первых слов, когда он вдруг почувствовал, насколько своевременным оказался его звонок и как близки были их отношения к летальному исходу. Вспомнил, как неожиданно легко она приняла его объяснения и как он воспрянул и тут же обмер, услыхав, что она сейчас далеко и не одна. Какой ужас ощутил и как впервые узнал, каким непослушным может быть сердце. Как в порыве раскаяния вымаливал прощение, находясь в одном шаге от слез.
Теперь, когда душа его после вывиха встала на место, когда боль утихла, но фантомы вывихнутого самочувствия еще остались, он ощутил вместо радости стыд за то чрезмерное и унизительное усердие, с каким искал ее расположения. Нет, не так следует вести себя с ней, если он не хочет превратиться в игрушку ее настроения, говорил он себе. Нужно возвысить свой покладистый голос, унять излишнюю искренность, расправить крылья иронии и резко понизить градус обожания. За эти дни он убедил себя, что его поцелуй с Юлькой – не более чем неловкий вызов невниманию невесты.
Сейчас, когда он убедил в этом и невесту, он мог, наконец, признаться себе, что грешная Юлька, сама того не ведая, приникла губами к серебряной трубе, которая последние двадцать лет исправно будила его часового. Услышав ее повелительный призыв, он безусловным образом подчинился, а когда спохватился, поцелуемер уже зашкаливал. Такова неудобная правда, и о ней будет знать только он один. Что ж, дождемся завтра. На то и дано нам завтра, чтобы исправить то, что сделано сегодня. Завтра он вернется домой, чтобы быть ближе к ней на шестьдесят километров, и будет ждать там ее возвращения. Да, и не забыть бросить с утра курить!
…Долгожданный звонок произвел на нее неожиданное действие: вместо того, чтобы смягчить, лишь усилил досаду. А все потому что ложь горьким запахом миндаля витала в его объяснении. Он, видите ли, решил ее позлить! Какая неловкая уловка, какая нехитрая хитрость! Так она ему и поверила! Пусть он рассказывает эти сказки другим! Да, верно, оргазм ей в новинку, но в поцелуях она, слава богу, разбирается, и потому по-прежнему считает, что он виноват. И если она не находит себе места, если злится, если готова разорвать его на части, то только потому, исключительно потому… потому… потому что, черт возьми, как ни стыдно это признать, как ни удивительно это обнаружить, как ни трудно это допустить, как ни странно это слышать, как ни глупо это звучит – потому, черт его побери, чтобы он провалился, чтобы он был здоров, чтобы он думал о ней день и ночь – потому что… он ей небезразличен, вот что!! Он – этот страшный человек, это бесчувственное чудовище, этот неисправимый кобель – он… он… он, который ни чуточки ее не любит!!
Она привычно повалилась на подушку и заплакала, но через минуту рывком повернулась на спину, детским жестом ладоней вытерла слезы, облегченно улыбнулась и, протянув руку, погасила светильник. За ночь она возродилась и утром предстала перед родителями веселой, любящей и внимательной. Она вернется через три дня – этого времени вполне достаточно, чтобы он подольше помучился.
