Избранные произведения. Том 1 - Сергей Городецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Владимиру Юнгеру
И вечер сегодня дымился и плакал,И ты за плечами стоял в тишине.Закат рассыпался кошницами мака,Про дальнее детство рассказывал мне.
Как «Мальву» читали, и бегали лесом,И сфинксов ловили, играли в лапту,И в поле дождливом, под финским навесом,То к Ницше, то к Марксу гоняли мечту.
Влюблялись, друг другу читали поэмыИ красками бурно пятнали картон.Над Иматрой пенной, смущенно и немо,Грядущего слушали бешеный звон.
Зачем же ушел ты, как будто обманом,И в маске оставил улыбку тоски,Свой звук недопетый развеяв туманомНад гипсовой тенью красивой руки?
В задумчивой комнате, в сукнах зеленых,Не встретимся больше для долгих бесед.Но светит в извивах ума отдаленныхПотерянной дружбы ласкающий след.
1921, МоскваАлександру Блоку
1. «Увенчан терном горькой славы…»
Увенчан терном горькой славы,Властитель ритмов дней багряныхУшел в печали величавой,В недугах и кровавых ранах.
И пусто лесу у опушки,И полю в цвете милом убыль.Ушел туда, где светит Пушкин,Ушел туда, где грезит Врубель.
И ранит небо грудь лебяжью,Закатами кровавит дали.Болотный попик в глубь овражьюБежит, заплакан и печален.
Фабричных улиц перекрестки,Ушедшим солнцем озаряясь,Затеплились слезою блесткой,И чахлых веток никнет завязь.
А на мосту, вся в черном, черном,Рыдает тихо НезнакомкаО сне, минувшем неповторно,О счастье молнийном и ломком.
Ушел любимый. Как же голосНеизъяснимый не услышим,Когда на сердце станет голо,Когда захочется быть выше?
1921, Баку2. «Вчера, на вьюге, средь жемчужной…»
Вчера, на вьюге, средь жемчужнойСнежинок радостной возни,С улыбкой нежной и недужнойСо мною рядом он возник.
Все та же русская дорогаУхабами вздымала даль.Ямщик над клячей злился: «Трогай!»И взвизгивали провода.
Метели пьяная охапкаВ ногах крутилась колесом.Его барашковая шапка,Чуть сдвинутая на висок.
Перчатки, поступь, голос, облик —Всё, всё как прежде, как всегда.И только взор лучами облил,Каких я в жизни не видал.
Обычное рукопожатье,Литературный разговор.«Опять предательствуют братьяИ критики стрекочут вздор».
Лудили острые пылинкиОколыш шапки в серебро.«Ну, как понравились поминки?»«Могила славе нашей впрок».
«Ты знаешь, переводит турокМамед Эмин твои стихи».— «Да, но у нас литератураЕще в плену годов глухих».
«Но знаешь ты, что зреют зерна,Тобой посеянные в нас,И песней новой и просторнойВ стихах провеяла весна?»
«Всегда ты прытким оптимистомБыл…» Вихрем взвизгнула метель.И он прислушался лучисто,Что спела вьюжная свирель.
И недопетых песен гнетомБолезненно нагрузнул лоб.А в голос бури, к снежным нотам,Звучанье солнца протекло.
Полночный вихрь в лицо летел нам,Но пламя чудилось за ним.К кремлевским подошли мы стенам,К могилам мертвых ледяным.
Он шапку снял. «Прощай. Пора мне».Сжег губы братский поцелуй.И за высоким черным камнемУкрылся в снеговую мглу.
И тотчас от реки зарею,Ручьями, солнцем, синевойЗабунтовало под гороюВесны внезапной торжество.
И поднялось, и налетелоСчастливей звезд, страшнее сна,Как будто дух свой, песню, телоВсё отдал он, любимый, нам.
1923, МоскваБорису Верхоустинскому
Ушел. И песня недопета.И улыбаешься в землеУлыбкой мудрою скелетаСгоревших грез седой золе.
И мучит мозг воспоминанье:«Кресты». Угрюмый каземат.Ключа в большом замке бряцаньеИ рядом ты, нежданный брат.
Ты в триста восемьдесят пятой,Я по соседству был в шестой.Но пламя юности распятойТюрьму взрывало красотой.
Всю ночь сквозь стенку разговорыС кувшином-рупором в руке,Под шаг тюремщика нескорый,Под взором каменным в глазке.
Потом проклятою дорожкойПрогулка будто на цепи.Два слова, брошенных сторожко,И очи — как цветы в степи.
Ты был бездумный и веселый,Как звон весеннего дождя,И маловишерские селаТебя любили, как вождя.
Барахтались мы вместе в лапахЛитературных пауковИ Волхова мятежный запахЛовили вместе буйством слов.
Бывало, вместе голодалиИ вместе пели за вином…Как безнадежны эти дали,Где ты пустым окован сном!
Какая боль, что в этом счастье,В грозе восторга, в песне сил,В творящем нашем советвластьеТы далеко в лесу могил.
<1920>Николаю Гумилеву
На львов в агатной Абиссинии,На немцев в каиновой войнеТы шел, глаза холодно-синие,Всегда вперед, и в зной и в снег.
В Китай стремился, в Полинезию,Тигрицу-жизнь хватал живьем.Но обескровливал поэзиюСтальным рассудка лезвием.
Любой пленялся авантюрою,Салонный быт едва терпел.Но над несбыточной цезуроюМатематически корпел.
Тесня полет Пегаса русого,Был трезвым даже в забытьеИ разрывал в пустынях БрюсоваКамеи древние Готье.
К вершине шел и рай указывал,Где первозданный жил Адам, —Но под обложкой лупоглазогоЖурнала петербургских дам.
Когда же в городе огромнутомВсечеловеческий встал бунт, —Скитался по холодным комнатам,Бурча, что хлеба только фунт.
И ничего под гневным заревомНе уловил, не уследил.Лишь о возмездье поговаривал,Да перевод переводил.
И стал, слепец, врагом восстания.Спокойно смерть к себе позвал.В мозгу синела ОкеанияИ пела белая Москва.
Конец поэмы недочисленнойУзнал ли ты в стенах глухих?Что понял в гибели бессмысленной?Какие вымыслил стихи?
О, как же мог твой чистый пламенникВ песках погаснуть золотых?Ты не узнал живого знамениС Парнасской мертвой высоты.
1921Александру Ширяевцу
I. «Отбивая с ног колодку…»
Отбивая с ног колодку,Жизнь прошел, как Жигули.Что ж кладем тебя мы в лодкуПлавать по морю земли?
Только песня загуделаИ, как берег, сорвалась.Или песенное делоОхромело на крыла?
Видно, в людях много спеси,Ходят по лесу балды,Что сказительника песенВ гроб пускаем молодым.
Ты прощай, любимый, милый,Наш крестьянский соловей.После смерти песню силыПо народишку развей.
Кроем лодку красной лодкой.Неужели это гроб?Неужели умный, кроткий,Зарываем в землю лоб?
Хоть бы ты зашел проститься,Почитать еще стихи,Разве можно сразу скрытьсяС наших омутов лихих?
Бьемся мы, как рыбы в сетях,Заплутались в трех соснах,И, как ты, такие детиТоропясь уходят в прах.
Милый друг. Расстаться — слезы.Но веселым соловьемС вешней пел ты нам березы.Голос твой мы переймем.
Нежный. Синью голубоюРуки скрасились твои.Но сейчас мы все с тобою —Ты не можешь, — но пойми.
II. «Я не могу — да и никто не может…»
