Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

А двер этот тот совсем ни тижолай для бит и открыват. Два раз балшой малаток Турсун кувалды, три раз другой малаток Турдым, и двер этот тот падат совсем. Падат и пол лежат.

И опят пустой никого не был: мусор не был, лопат не стоял, мокрый тоже не был. Сухо был. Темно был. Лампочка свет опят не был. А барод белий фанар опят зажиг и светит стенка. И видит мы, Турсун и Турдым, коробк стоят, сем коробк, балшой как огромнай, рядок как на парад. Мы черз двер лежачий переноск лампочка свет дават балшой. О, Аллах! Гроб! Сем штука гроб тижелий, камен делан, мирамар делан, гиранит делан, залатой букв писан верх кришка каждый гроб этот тот.

Мы, Турдым и Турсун, колен падат, Аллах молытв гаварыт.

«Аллахумма инна настагыйнукя уа настагъфирукя уф настахдикя уа нуэмину бикя уа натубу иляйкя. Уа натауаккялу галейкя уа нусни галейкяль-хайра уа нахлягу уа натруку ман яфджурук Аллахумма иййякя нагбуду уа лякя нусалли уа насджуду, уа илейка насга уа нахфид нарджу рахматакя уа нахша газабак. Инна газабакя биль-куффари мулхикъ…»

А Лиова улибк делат и сказат нам, что с молитва на устах, с работа на руках. И по гроб парад ходыт. Одын гроб до конец не пришол, на место встал и гаварыт нам, Турсуну и Турдыму, двигат надо, братки мои, и палец паказыват на этот тот гроб.

Ну мы с коленка поднимат и кришка мирамор сторона толкат. А на кришка букв залатой «Бахрушин Александр Алексеевич, 1823–1916».

А толка не хадыт кришка тижолай. И барод белий тоже талкат памагал вместе. И паехал кришка мирамор этот тот гиранита к сторона. Мы, Турсун и Турдым, сматрет туда ни стал на мумий, сторона ушол, а Лиова стал, фанар зажиг и стал. А потом в гроб этот тот улез и назад пришол толка с груз рука, чимадан с ручка на защелк. Раскрыват и смотрет туда. Потом закрыват и гаварыт нам двер абратно ставит харашо нада, стенка, какая кувалды бил закрыват тоже нада, цемент брат нада и кирпич брат нада, другой ден на машина привозит будет и кончать нада вся работа.

Другой ден не обманыват белий барода, мы цемент, кирпич разгружат, кладка делат, двер назад ставит. Лиова денги дават за работа, болше чем ранше гаварит. Хороший человека белий барода, толка мы, Турсун и Турдым, не видат его болше ни одын раз савсем…»

31

Письмо это, пришедшее с адреса электронной почты [email protected], стало последним в переписке Гуглицких с Николаем Васильевичем Гоголем. Текст письма гласил:

«Мои драгоценные! Княгиня Аделина Юрьевна и Лёвушка!

Нет слова другого, какое так же могуче и надрывно вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и трепетало, как метко сказанное русское слово. Так вот скажу, не кривя душою моей, что истинно нет такого слова у меня теперь, как и не имею и любой фантазии выразить неизмеримую ничем благодарность к тому, что сделали вы для упокоенья несчастной души моей.

Знаю доподлинно, что оторвусь от грешной земли нашей в самые ближайшие часы, как только вы, дражайшие друзья мои, предадите череп мой земле, у дома Толстых на Никитском бульваре, как вы и обещали мне поступить. Дней и часов, проведенных мною в вашем гостеприимном доме, в общенье и беседах с вами, уж никто и никогда не изымет из нетелесного сердца моего, из самой теплой и затаенной середки мыслей и чаяний моих об вас и об ваших ближних. Я буду неустанно молиться за всех вас и памятью моею буду вечно оставаться подле вас — хочу, чтоб знали вы это обо мне, родные мои и любимые друзья.

Просьбу вашу, Лёвушка, сделаю мольбой своею и не стану помышлять даже, что не будет услышана она…»

— Это он про какую просьбу, Лёв, я не поняла? Я чего-то не знаю? — удивилась Аделина, оторвавшись от экрана.

— Да-а… — отмахнулся Гуглицкий, — ну просто намекнул ему, что типа имею нижайшую просьбочку одну.

— Это какую еще просьбочку? — подозрительно глядя на мужа, осведомилась Ада. — О чем? Чтоб рыцаря тебе вернул? Конфисковал у Шварика и бандеролями оформил отправку с неба малой скоростью, отдельными доспехами? Вместе с кортиком Арвида Яновича?

— Ну просто сказал ему, что, мол, как долетите туда, передайте, если не затруднит, всем местным, кому надо по принадлежности, ангелам там, апостолам, кто там еще у них при должностях, что живут, мол, на Зубовке Адуська и Лёва Гуглицкие. — Лёвка сунул палец в бороду и накрутил на него седую прядь. — Ну или, если вдруг наткнетесь там на… на самого их главного, то уж и ему, если чего, словечко замолвите. Скажите, что, ваше преподобие, мол, посодействуйте, если в ваших силах. Собственно, все.

Ада, распахнув от изумления глаза, смотрела на Лёву, не в силах прокомментировать услышанное.

— Лёв, ты в своем уме? — очнувшись от короткого шока, выговорила она, наконец. — И в чем же это, скажи на милость, Николай Васильевич через «его преподобие» должен будет тебе посодействовать?

— В том, что бездетный, — отведя глаза, ответил муж. — Хотел по-тихому, а он, видишь, сдал меня, Гоголь-моголь горемычный.

На это Ада ничего не ответила. Она отвела глаза к экрану, вздохнула, и они стали читать дальше.

«…Я всем обязан вам, Аданька и Лёва. Теперь же я ухожу в бесконечность. Без стремленья к бесконечному нет жизни, нет развитья самого, нет прогресса, нет ничего. И ваша бесконечность также в вашей же будущности, в вашей взаимной любови, какой я имел счастье быть свидетелем на всем протяженье нашего знакомства и нашей непорочной дружбы, не замутненной ничьим расчетом…»

— Ты понял? — Ада с укоризной поглядела на Лёву. — А ты с просьбами своими невыполнимыми в душу к человеку полез.

— Так я же просто… — вздохнул Лёва, — попутно разве что, не то чтоб специально упираться там или как.

«…Брак есть двойственность любви. Любить истинно может только лишь вполне созревшая душа, и в таком случае, как ваш, любовь видит в браке свою высочайшую награду в виде продолженья рода; и при блеске венца, и при первом крике младенца не блекнет она, а только пышней распускает свой ароматный цвет, как при лучах солнца…»

— Надо ж как кладет затейливо, — оценил последний выпад классика Гуглицкий, — я б и сам круче не объяснил про это дело.

— Лёв, заткнись, пожалуйста, — вежливо попросила его Ада, — дай дочитать до конца, потерпи еще, немного осталось.

«…Быть в мире и не обозначить свое существованье в продленье рода людского, это представляется мне ужасным. И оттого, мои милые, верю всем своим существом, всею оболочкой моею, простите уж за подобное выраженье, что Господь всемогущий услышит вас и даст вам просимого — и не станет никак иначе, потому как быть такому просто не должно…

Не стану более утомлять вас словами своими, вы, по-видимому, и так устали читать их за время, пока мы были вместе. Напоследок испрошу лишь об великом одолженье, какое в памяти моей чаю задержать навсегда, — проститесь со мною все: сами вы, княгинюшка и милый мой Лев, Прасковьюшка драгоценная и верные Черепок и Гоголь, птица-тройка наша — все, ближе кого не стало мне, начиная от самой смерти тела моего на этой земле…

Засим, прощаюсь окончательно и бесповоротно, навеки любящий вас Николай Гоголь, литератор».

— Ну что? — грустно спросил Лёва, дочитав письмо. — Сегодня копать будем или когда?

— А как же мы Гоголя туда доставим? — в ответ на его вопрос спросила Адка, промокнув глаза салфеткой.

— Ну это моя забота, не заморачивайся. — Вместо ответа Гуглицкий махнул рукой и посмотрел на часы. — Скоро десять, самое оно…

Странная компания вылезала из подержанной «бэхи», запарковавшейся на Никитском бульваре у дома № 7. Первым наружу выбрался смешного вида дядька, похожий на гнома, с седой лохматой головой, чуть залысой ото лба, и такой же седой и курчавой бородой. Он открыл багажник, достал оттуда короткую лопату и потертый саквояж. Лопату он закинул через плечо, отчего сделался еще смешней. Следом за ним вышла привлекательная молодая женщина в повязанной на голову черной косынке, держа в руке поводок, к которому был прищелкнут на карабин то ли пес африканской наружности, то ли лысая гиена, то ли шакал с выдающейся нижней челюстью, всем видом своим напоминающий персонаж фантастического комикса. Напоследок из машины выбралась пожилая тетка в черном платке — самого простецкого вида, но в очень приличных синих туфельках на широкой резинке. В руках она держала громадную, местами облезлую птицу породы то ли ара краснобрюхий, то ли аратинга оранжеволобый, то ли какаду гологлазый ожереловый — никто из его хозяев так и не удосужился это выяснить.

Компания осмотрелась по сторонам и двинулась через арку дома во двор, туда, где располагался особняк графа и графини Толстых. Они дошли до возведенной недавно, крашенной кузбаслаком ограды, и остановились. Лёва взялся за ручку от новой калитки, потянул ее на себя. К его удивлению, калитка отворилась. Они зашли и сразу оказались под сенью деревьев.