ПЗХФЧЩ! - Всеволод Бенигсен

В отличие от Антона я прозревал гораздо дольше. Дело в том, что с абсурдом жизни мы сталкиваемся в сознательном возрасте, а мое сознание всегда слегка запаздывало, не поспевая за телом. Скажем, несправедливость бытия я ощутил гораздо раньше. Видимо, потому что несправедливость в понимании любого человека — это когда лично ему плохо. А плохо человеку становится еще в бессознательном состоянии. Когда он описался, когда он голоден, когда простудился, когда отбирают игрушку, когда заставляют ложиться спать. Тогда он впервые чувствует, что мир не крутится вокруг него. Что является, по его мнению, не просто безобразием, а безобразием несправедливым и вопиющим. Ведь если мир крутится не вокруг меня, думает он, значит, он крутится вокруг кого-то другого. Это очень сложно принять, если учесть, что для каждого человека мир существует, только пока он сам существует. Или, другими словами, каждый считает себя создателем этого мира, ибо подсознательно считает, что благодаря ему этот мир существует. В чем-то он, кстати, прав. А тут, оказывается, что соседский Вася болеет реже, а Коля со второго этажа выше ростом, а у Тани из двенадцатой квартиры богатые родители. В общем, сплошная несправедливость. Но пока еще не абсурд. Абсурд начинается тогда, когда ты в сознательном возрасте начинаешь выстраивать законы мироздания, и вдруг оказывается, что они не работают. Мир отвечает то злом на добро, то добром на зло, и каждый раз безо всякого принципа или логики. Это не может не раздражать, ибо ужасно не хочется ощущать себя надувным матрасом в открытом море. Но приходится. При этом тебе постоянно талдычат прописные «мудрости» типа без труда не вытащишь рыбку из пруда, талант всегда пробьется, время лечит и так далее. И ты веришь. Пока не видишь собственными глазами, что время ни фига не лечит, что талант ни фига не пробивается и что кто-то без труда вытаскивает рыбку. Причем этот кто-то умудряется не только ее съесть, но еще и кое на что сесть. Вот тут тебя начинают мучить сомнения. А потом тебе задают вопрос «Антон, уот из ёр нэйм?» и надолго ставят в тупик. Иногда навсегда.

Я сижу в номере самой дешевой гостиницы города Одессы. Я сижу в одних трусах и ем арбуз. Как я тут очутился, спросите вы, и почему я ем арбуз? Как ни странно, ответить на второй вопрос гораздо сложнее. Что же касается первого, то тут все просто.

В какой-то момент жизнь моя дала течь. Люди перестали меня понимать, а я перестал понимать людей. Тут, собственно, нет ничего ужасного, мы давно научились обходиться друг без друга. Но в какие-то моменты это становится невыносимым. Тогда окружающая реальность начинает плавиться, как застрявшая в кинопроекторе пленка, и я терпеливо жду, когда в зале вспыхнет свет и мне придется оторвать свою задницу от кресла, то есть что-то изменить. Свет, образно говоря, зажегся после того, как я устроился работать в оргкомитет одного кинофестиваля. На третий день работы мне сказали следующее:

— У нас тут в каталоге фраза «я люблю тебя» на всех языках мира. Надо бы написать вступление к этому безобразию.

— Что-то пафосное? — спросил я.

— Пафосное, но умеренно. И чтобы юмор был.

— Ладно, — сказал я, хотя юмор на заказ вызывает у меня такую же тоску, как глагол «шутить» в императиве.

Я написал: «Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это голод в Африке. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут все начали руками махать и демонстративно хвататься за сердце.

— Вы что?! Как можно? Что за черный юмор?! Еще не хватало ноту протеста из какого-нибудь африканского посольства получить.

— Черный юмор на то и черный, — сказал я, — чтоб из африканского посольства ноту протеста получать. Но не вопрос. Перепишем.

«Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это московские пробки. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут снова все начали кричать на меня. Мол, еще не хватало с московскими властями поссориться.

— Ладно, — сказал я. — Вычеркиваю.

Оставил только первую часть. Без юмора. Стал писать второе предложение: «Именно любовь стирает все границы: от государственных до моральных».

Опять поднялся галдеж. Мол, это что же за моральные границы такие?

— Вы же просили юмор, — сказал я, но уже с легким раздражением, — вот вам и юмор. Но нет так нет. Давайте так: «от государственных границ до границ приличия».

Снова не то. Ладно. Вычеркнул. Переписал. Все уже сухо, как в заднице у простуженной мартышки, но хозяин — барин. Закончил так: «Но будьте осторожны при употреблении слов “я тебя люблю” на иностранном языке. Неправильно произнесенное слово может вызвать неожиданные последствия. Например, истеричный смех со стороны носителя языка. Но это даже неплохо. Как говорится, и смех и грех».

Опять все начали руками махать и кричать. Что еще за грех? Это же любовь!

Тут мне стало так тоскливо, что я смял листок и ушел курить. А в курилке подумал, а что мне, собственно, мешает куда-нибудь уехать? И вот тогда я решил поехать в Одессу. Решение может показаться лишенным логики. Так оно и есть. Ибо на логику я уже давно плюнул. Впрочем, жизнь, видимо, испугавшись такой неадекватной реакции с моей стороны, поспешно придала этому безумному решению некоторую осмысленность. В тот момент, когда я решил поехать в Одессу, я узнал, что туда же едет девушка Е., которая мне нравилась и с помощью которой я жестокосердно собирался залечивать раны, нанесенные предыдущей девушкой.

Это, конечно, не более чем совпадение, но по крайней мере теперь на вопрос знакомых, почему именно Одесса, я мог не говорить, что кто-то не оценил мое чувство юмора. У меня имелся осмысленный ответ. Хотя мне по-прежнему больше нравится версия с недооцененностью. Она мне напоминает один стишок, который процитировал мой приятель, узнав, что я еду в Одессу Стишок был написан его бывшим одноклассником.

Если ты случайно деньги потерял,Если от тебя любимая ушла,Плюнь на всеИ поезжай в Одессу.

Стих мне понравился. Во-первых, в нем фигурировала Одесса. Во-вторых, в этих четырех строчках было полное отсутствие логики, которое абсолютно соответствовало моему мироощущению. Я люблю чистоту жанра.

И вот я сижу в номере самой дешевой гостиницы Одессы и ем арбуз. Завтра мне уже возвращаться в Москву.

Я сижу в одних трусах. Несмотря на нечто, отдаленно напоминающее кондиционер, в номере довольно жарко. Температура на улице под тридцать пять. Я не жалуюсь. В Одессе по крайней мере не влажно и можно дышать. Я вспоминаю, как несколькими годами ранее в таком же настроении отправился в Сочи. Номер оказался без кондиционера, что превратило первую же ночь почти в физическую пытку. Я лежал на кровати мокрый от беспрерывного потовыделения и тяжело дышал, высунув язык, как старый умирающий пес. Периодическое принятие душа не помогало (тем более что душевая трубка была сломана и брызгала водой во все стороны, хотя и была обмотана каким-то находчивым постояльцем изолентой). Я несколько раз смачивал простыню холодной водой, но через пару секунд ткань нагревалась, превращая постель в горячую сауну. К тому же это не облегчало процесс вдыхания-выдыхания.

Наконец, не вынеся страданий, я подтащил ржавый холодильник «Саратов» к кровати, открыл дверцу, запихнул внутрь подушку и попытался устроить на нее свою голову. Ничего не вышло. Во-первых, уровень полки не соответствовал уровню кровати — моя голова оказывалась сантиметров на тридцать ниже тела. Во-вторых, разницы в температуре не было никакой.

Я содрогаюсь от сочинских воспоминаний. Но, к сожалению, воспоминания — единственное, что отвлекает меня от мрачных мыслей. Завтра мне возвращаться в Москву. Десять дней в Одессе пролетели со скоростью первоянварского похмелья. И я до сих пор не знаю, что я здесь искал. Если не считать того, что я переспал с О. и почти переспал с Е., других достижений за мной, кажется, не числится. Я мысленно возвращаюсь к своему самому первому дню.

Едва поезд Москва — Одесса вплыл в бетонную заводь одесского вокзала, я подхватил рюкзак и двинулся к выходу Выйдя из вагона (в котором отсутствовал кондиционер и не работали оба туалета, зато присутствовали тараканы и работало радио), я стал судорожно соображать, в какую сторону мне идти. В этот момент ко мне подошла бабулька и роботообразным голосом, то есть без малейшей эмоции, громко сказала:

— Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Я хотел что-то ответить, но пока я думал, она равнодушно прошла мимо меня и через пару шагов снова громко повторила, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно:

— Ребята, Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Так она и бродила по платформе туда-сюда, повторяя одну-единственную фразу. «Ну что ж, — подумал я, — все нормально. Меня встречают маразмом. Моя задача ответить городу тем же. Я приехал по адресу».