Элвис Пресли: Реванш Юга - Даншен Себастьян

На всем протяжении этого мрачного десятилетия роль «мафии» сводилась к тому, чтобы удовлетворять запросы Элвиса в любое время дня и ночи, причем предпочтительно ночью. Певец жил в такой изоляции, что старался воссоздать вокруг себя искусственный коперниковский мир, центром которого являлся он сам, а планетами — горстка знакомых. Как Глэдис с сыном общались между собой на собственном жаргоне, так и у Короля с его двором были собственный лексикон и особые обороты речи, непонятные для тех, кто не входил в образованную ими систему.

Незрелость их поведения наглядно проявилась после выступления Элвиса в телепередаче Фрэнка Синатры. Понаблюдав вблизи настоящих мафиози из окружения знаменитого певца, приспешники Элвиса сразу напустили на себя вид «крутых», облачившись в темные костюмы, нацепив черные очки и с деланой небрежностью нося пистолеты под мышкой.

Малейшие перепады настроения Короля-солнце сразу сказывались на его окружении, которое смеялось его шуткам, одевалось согласно его вкусам, жило в ритме его причуд и поглощения амфетаминов, безропотно сносило грубые окрики. В одной скандальной статье, напечатанной в 1968 году в журнале «Эсквайр», журналист Стэнли Бут описал странную атмосферу мнимой непринужденности и почтительности, постоянно царящую в Грейсленде: «Все присутствующие обернулись к двери. Вот неожиданность: Элвис! В руках у него огромная модель самолета. Через несколько секунд все уже в курсе и толпятся на лужайке, где Пресли пытается запустить свою машину. Все взоры обращены на него. Он безуспешно пытается завести крошечный мотор, который чуть-чуть погудел и, закашлявшись, остановился. Волна досады прокатилась по толпе. Элвис разогнулся и достал из кармана рубашки небольшую сигару. Снял целлофановую обертку, сунул сигару в рот — и тотчас его окружила стена зажигалок. <…> Он указал подбородком на одного из своих свитских, тот подошел и зажег сигару Короля, после чего вернулся в безвестность: его минута славы миновала».

Телевизор был необходимым орудием в ежедневной борьбе со скукой, которая еще в большей мере, чем Пресли, царила в Грейсленде. Парки аттракционов, кинозалы и роллердромы, снимаемые по ночам, чтобы укрыться от фанатов, — все эти развлечения неизменно приедались. Члены клана напропалую соревновались между собой в изобретении новых видов развлечений: придумать нечто неслыханное считалось подвигом. Кто устраивал гонки на машинах для гольфа в парке Грейсленда, кто заказывал роскошный фейерверк, кто придумывал стрелять по лампочкам из фотовспышек, плавающим по поверхности бассейна, которые взрывались, выбрасывая молнии, а кто затевал в саду родео на тракторе или договаривался со сторожем мемфисского морга о ночной экскурсии.

В Голливуде развлечения были не более интеллектуальными. В доме в Бель-Эре, в помещении, где переодевались девушки, приглашенные поплавать в бассейне, установили зеркало без амальгамы, и компания Элвиса часами подглядывала за ними, толкая друг друга локтями и давясь от смеха. Элвис завел себе шимпанзе по кличке Скаттер, которого научили задирать гостьям юбки, а потом мастурбировать перед ними.

При таком уровне праздности только эксцессы и могли как-то скрасить совершенно пустое существование. Элвис ничего не делал вполсилы, шла ли речь о том, чтобы заказать огромный морозильник и набить его мороженым, которое он поглощал в огромных количествах, установить в гостиной машину для попкорна или автомат с пепси-колой (его любимый напиток, который он каждый день пил целыми литрами), вделать в потолок спальни экран, чтобы смотреть телевизор лежа, накупить мотоциклов для всей компании («триумфы» для «мафии» и «Харлей-Дэвидсон» для ее главаря) и устраивать потом на них гонки вокруг бассейна или часами разъезжать по улицам Мемфиса. «Я был очень дружен с Элвисом целых двадцать лет, — рассказывает патриарх музыки соул Джеймс Браун. — Он рассказывал мне, как ночи напролет катался по Мемфису на мотоцикле, когда люди спали. Для него это был единственный способ посетить места своего детства».

Пресса, которой было не о чем писать, с тех пор как успех увяз в рутине, торопилась доложить о таких эскападах и подробно расписывала малейший каприз звезды. Не имея возможности восхищаться его последними записями, которыми не приходилось гордиться, рассказывали о его ангине, об устройстве бара в его «роллс-ройсе», о его последнем визите к братьям Лански, у которых он регулярно скупал весь товар, или о покупке «кадиллака» с позолоченными бамперами и выкрашенного эмалью с алмазной крошкой, с двумя телефонами и золотым телевизором, автоматической машинкой для чистки обуви и холодильником, выдающим кубики льда за две минуты.

Верность преданных слуг подкреплялась строгим подчинением правилам, изданным хозяином Грейсленда, который, в частности, запретил своим подручным носить джинсы — символ своей былой бедности. Следовать образцу, судить о котором мог он один, было непререкаемым долгом: Элвис требовал от своего окружения ложиться спать в одно время с ним, просыпаться вместе с ним и смотреть его любимые передачи по телевизору. Рекомендовалось также поглощать на завтрак (то есть ближе к вечеру) бекон, пережаренный до состояния подошвы. Зато мало кто вслед за Элвисом пристрастился к сэндвичам с бананами и арахисовым маслом, которые так хорошо готовила Глэдис, и кухарке Мэри Дженкинс постоянно приходилось подстраиваться под противоречивые желания домочадцев.

Сколько Вернон ни возмущался беспардонностью «мафии», Элвис как будто не проявлял особого интереса к тому, что его окружает. Когда не стало Глэдис, помогавшей ему поддерживать душевное равновесие, чувство неудовлетворенности от приходившей в упадок карьеры быстро привело к моральному краху. Никто еще не смел утверждать этого открыто, но Пресли впал в меланхолию, от которой он так и не оправится.

Первые симптомы сплина проявились в нарастающей неустойчивости его характера. Как все избалованные дети, Элвис постоянно вел себя то нагло, то покорно: нагло — со своим окружением, безропотно сносившим все его выходки, покорно — со всемогущим полковником, который диктовал ему линию поведения и принуждал следовать в искусстве по пути саморазрушения. Сам он прекрасно сознавал свою слабость и неоднократно пытался выпутаться из собственных противоречий. Об этом говорят его невмешательство в дела своего «двора» и привычка «заедать» проблемы, хотя он больше всего на свете боялся растолстеть. Вот почему он не отпускал от себя Ламара Файка: это был самый верный способ преодолеть свои комплексы, и он не упускал случая напомнить Файку, которого называл «мистер Бык» или «Будда», о его тучности.

Элвис не имел никакой склонности к алкоголю, который убил его мать, и остерегался наркотиков, считая их противоречащими принципам пятидесятников, которые ему внушили смолоду. Зато он не видел ничего предосудительного в том, чтобы ежедневно принимать барбитураты, зовя к себе ускользающий сон, а по пробуждении глотать амфетамины, чтобы придать себе физической и умственной энергии, которой ему остро не хватало, как он привык в Германии. «Навязчивый страх бессонницы и приступы тревоги — хроническая болезнь в семействе Пресли — побуждали его принимать каждый вечер по три-четыре таблетки плацидила, секонала, кваалуда или туинала, — рассказывает его будущая жена. — Чтобы стряхнуть с себя сон, ему требовалось не меньше двух-трех часов, и он был так мрачен, что лучше было ни о чем его не спрашивать, даже о том, какой фильм он хотел бы посмотреть сегодня вечером. Он спал обычно по четырнадцать часов в сутки, и ему казалось нормальным просыпаться, наглотавшись декседрина». Если добавить к этому антидепрессанты и таблетки для похудения, которые он поглощал в больших количествах каждый раз, когда стрелка весов указывала на лишние килограммы, получается адская смесь, на которую он медленно подсаживался, надеясь, что его проблемы исчезнут.

Под воздействием всей этой аптеки и разочарования в профессиональной деятельности, подрывающего его моральные силы, его природная нервозность быстро уступила место приступам неконтролируемого бешенства. Все труднее становилось пресекать слухи в прессе о телевизорах, расстрелянных из пистолета «Магнум-357», когда показывали артистов, которых он на дух не переносил, в частности Мела Торма и Роберта Гулета, о начинающей актрисе, которую он оттаскал за волосы, потому что она сделала ему замечание по поводу его зажженной сигары, о бильярдном столе, сокрушенном в приступе ярости, о старой постройке позади Грейсленда, которую он без всякой причины снес бульдозером, или о решетке ограды, которую он сознательно несколько раз протаранил своим лимузином. Карате и игра в американский футбол в парке, отличавшаяся редкой грубостью, в какой-то мере позволяли ему дать выход этой слепой ярости.