Прерванная дружба - Этель Войнич

– Что вас так развеселило? – спросил Рене. Феликс не повернулся к нему, но Маргарита, снова рассмеявшись, ответила.

– Мы говорили о том, что Бланш очень боится коров, а потом стали гадать, кого вы в Южной Америке считали самым страшным зверем. Тётя предположила, что пуму, Бланш – змею, а я – таракана. И вот когда к нам подошёл господин Риварес, мы спросили, кого он боялся больше всех, и он ответил: «Желтогрудых колибри». Что с тобой, Рене? Ты так вздрогнул… Неужели ты тоже боишься колибри?

– Одно время боялся смертельно, – пробормотал он. – Но это прошло.

Феликс посмотрел на него.

– Прошло? Совсем? Тогда, быть может, и я избавлюсь от этого страха.

Позже, когда они пошли с Рене гулять, Феликс вернулся к этому разговору:

– Вы действительно об этом не думаете, Рене? Или сказали это, просто не желая портить мне настроение? Рене отрицательно покачал головой.

– Дорогой мой Феликс, признания в любви нельзя повторять. Неужели вам нужны ещё уверения, что я могу обойтись и не получив объяснения ваших поступков, которые я не могу понять?

– Неужели вы никогда не спрашиваете себя «почему»?

– Почему вы пошли за мной? У меня есть свои догадки, но если даже я и ошибаюсь, это не имеет значения. Вы не пошли бы, если бы у вас не было веских причин.

Опустив глаза, Феликс продолжал:

– Каковы же ваши догадки?

– Я скажу, если вам интересно. Иногда я объяснял себе

это так: вы увидели, что я безрассудно подвергаю себя опасности… Ну а мы ведь не давали вам возможности держаться с нами непринуждённо. Может быть, вы… стеснялись или не были уверены, как я отнесусь к вашему предостережению. Откуда вам было знать, что я не грубая скотина? Удивляет меня вообще в этой истории не ваше поведение, а моё собственное. Не понимаю, почему я тогда всем солгал. Просто какое-то глупое упрямство; а может быть, я, сам того не сознавая, хотел избавить вас от расспросов о том, как вы очутились рядом со мной.

Рене замолчал и повернулся к Феликсу. Тот остановился, глядя на траву.

– А потом?

– Потом, когда вы поддержали мою выдумку, я, конечно, почувствовал себя подлецом. Вам, естественно, ничего другого не оставалось. Сначала я всё ждал, что вы как-нибудь заговорите об этом. Но вы молчали. Наверное, вы заметили, что я немного стыдился всей этой истории, и не хотели меня смущать.

– Ах, Рене, Рене, вы навсегда останетесь ребёнком!

– Вежливый намёк на то, что я навсегда останусь ослом?

– Скажем – херувимом. Неужели вам никогда не приходило в голову, что не у вас одного могут быть причины стыдиться?

– Феликс, – поспешно перебил его Рене, – если вы… о чем-нибудь сожалеете… то я ничего не хочу об этом знать…

– Не хотите? Боюсь, что теперь, раз уж мы зашли так далеко, вам придётся узнать все.

– Хорошо, – сказал Рене и, растянувшись на траве, надвинул на глаза соломенную шляпу. – по крайней мере устроимся поудобнее. Я вас слушаю.

Феликс сел рядом и стал выдёргивать пучки травы. Затем, отшвырнув их в сторону, застыл, глядя прямо перед собой.

– В то время, – начал он, – люди интересовали меня только с двух точек зрения: «могу ли я использовать этого человека» и «должен ли я его бояться». Вас я боялся.

Рене привскочил.

– Не надо! Это мне слишком хорошо известно. Он услышал рядом судорожный вздох.

– Я… говорил в бреду и об этом?

– Вы пересчитали нас всех по пальцам. Дошла очередь и до меня. Кажется, я чуть не довёл вас до самоубийства. Но в ту ночь вы отчасти со мной сквитались.

Феликс снова отвернулся.

– Есть вещи пострашнее самоубийства. Во всяком случае, я боялся, что вы посоветуете Дюпре уволить меня в первой же миссии. Я знал, чем это мне грозило. Мне удалось задобрить всех остальных, я работал за них и подлаживался к ним, но я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану. Только с Маршаном было проще: его не волнуют вопросы морали, и потом я знал, что, если уж все раскроется, он поймёт, а вы – возможно, нет. А это главное. Вот я и пошёл за вами, чтобы поговорить с глазу на глаз. Я хотел рассказать вам кое-что из своего прошлого… Нет, сейчас мы об этом говорить не станем… Я боюсь об этом думать даже сейчас… Но я хотел рассказать вам… то, что смог бы, и просить вас сжалиться надо мной. А если б вы пригрозили разоблачить мой обман или стали бы… смеяться…

– Смеяться?

– Надо мной слишком долго смеялись… Тогда бы моё ружьё нечаянно выстрелило, я бы привязал к вашему телу груз и бросил его в реку. Я знал, что, убрав вас с пути, сумею вить из Дюпре верёвки. Вряд ли бы я это действительно сделал, – в самый решительный момент редко у кого хватает на это сил. Скорее всего застрелился бы сам. Но намерения у меня были именно такие. Когда человек загнан в угол, он способен на всё. Потом я увидел пуму. Когда собираешься убить человека, а вместо этого приходится его спасать, чувствуешь себя н-немного странно. На какое-то мгновение я растерялся… а то бы я выстрелил на несколько секунд раньше. Хорошо хоть, что я опомнился не слишком поздно, и так по моей милости она разодрала вам руку…

Феликс снова принялся выдёргивать пучки травы.

– Вот и все, – произнёс он слегка охрипшим голосом. – На этом кончается одно не слишком приятное признание. Что вы с ним собираетесь делать? Приберечь для подходящего момента?

– Конечно, я буду его хранить, – ведь это первый случай, когда вы добровольно приоткрыли немного свою душу. Что касается ваших тогдашних намерений… ну что же, если бы я оказался способным возмутиться или рассмеяться, меня бы стоило утопить. Ну, пошли завтракать, и давайте забудем про пуму и ещё более неприятных тварей, которые смеются Маргарита права – таракан куда страшнее пумы.

– Но т-тараканы же не смеются.

– Не важно, я ведь не Маргарита! На семью достаточно одного любителя точности. К тому же я склонен думать, что они всё-таки смеялись, – тогда в Гуаякиле, когда ползали по нас и слышали, как мы чертыхались.

– Берегитесь, – заметил Феликс. – Если вы станете приписывать им такие свойства, они превратятся в богов.

Рене грустно взглянул на друга, но ничего не сказал. Он давно понял, что атеизм для Феликса – ненадёжное укрытие, где он ищет спасения от какой-то язвы, разъедающей ему душу, от страшного, вечно живого проклятья, которое когда-то было верой.

В сентябре, оставив Феликса в Мартереле, Рене вернулся в Париж, чтобы снять и обставить квартиру для себя и сестры. Маргарита переборола в себе боязнь перед поездками и согласилась проводить зиму в Париже, а лето в замке. Анри с Бланш за спиной Рене бурно выражали своё неодобрение, но не решались высказываться против этого плана в его присутствии.