Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

свет. На кровати Ржагина, ближе к изножью, сидел бульдозерист и смотрел на него непробиваемым взглядом.

Иван взмолился:

— Ну, соседушка, драгоценный вы мой. Нельзя же так. Ну, налакались чего-то, ну и ладушки. Не кретин же вы полный? Как вы вытащите деньги, если я на них сплю? Из-под «молнии»? Ну, подумайте, дорогой вы наш, ласковый. К совести вашей рабочей взываю, если у вас обыкновенной нет. Умираю, хочу спать. Сжальтесь. А?.. Нет?.. Учтите, я корреспондент. Мы народ въедливый, нам только кивни, кого угодно догола разденем. Если узнаю, что вы член бригады и сюда прямо с Доски почета пожаловали, вам не поздоровится. Не видать вам родного бульдозера, как своих ушей.

Иван отвернулся и затих, прислушиваясь, что будет делать.

Не прошло и пяти минут, как незнакомый бульдозерист снова неуклюже зашарил по нему, пытаясь нащупать карман и расстегнуть «молнию».

— Придется кричать, — развернулся Иван, — звать на помощь. Не бить же вас, в самом деле.. Слушайте, умоляю, дайте поспать. Есть же закон, охраняющий неприкосновенность личности. Вон ваша койка. А моя для вас табу. — Иван встал, с трудом приподнял его, отвел и свалил на кровать. Подумав, вытащил из брюк ремень и для надежности привязал безропотного бульдозериста к кроватной сетке. — Так лучше, верно? Спите, а утром я вам денег дам.

— Денги.

— Заладил.

Ржагин достал из кошелька двугривенный и вложил ему в корявую жменю.

Лицо бульдозериста как-то сразу треснуло. Он разнял губы и чмокнул. Промычал что-то. И прикрыл глаза.

Ржагин удивленно покачал головой — он уже корил себя за недогадливость. «Как все просто. Откупился двугривенным, и — покой».

— Прошу прощения. Вы правы, а я — нет. Разрешите, я поухаживаю за вами.

Снял с головы его кепку, чтоб не мешала, и, вздрогнув, отпрянул: от темени до лба, располовинивая волосяной покров, тянулся белесый послед шрама.

— Дела, — прошептал. — Убогого обидел.

Сел за стол, хлебнул подгнившей воды из графина и в волнении закурил.

Бульдозерист, посапывая, мирно спал.

Иван вытащил из кошелька рубль, прижал его на столе пепельницей, Стараясь не шуметь, растворил окно. Погасил свет и сказал печально в темноту:

— Извините, товарищ.

И спрыгнул.

Первые проблески рассвета уже теснили ночь...

3

— Куда тебе, соня?

Его растолкала кондукторша с сумкой наперевес, приглашая в автобус, — он спал, сидя на рюкзаке, прижавшись к столбу спиной и уронив голову.

— Туда, ага, с вами.

В полупустом автобусе с разрешения бойкой кондукторши сделал зарядку. И сел к окну смотреть, как они по мосту переезжают Енисей.

Как всегда, таинственно и вместе с тем обыденно и просто вставало из-за высокого берега солнце. Земля подсыхала, весело расставаясь с набранной за ночь влагой. От хваленой утренней свежести у Ивана сделалась пупырчатой кожа.

Дорога узорчато вилась по правому берегу. Подъемы, спуски, серпантин, и при избытке воображения эту вьющуюся и действительно голубоватую ленту асфальта можно было сравнить с какой-нибудь крымской, скажем, в районе Гурзуфа. Автобус так и не наполнился до самого Дивногорска. Входили и выходили бодрые, какие-то особенные люди, едущие в такую невозможную рань, по-домашнему приветствуя кондукторшу Тоню, и Ржагин, наслаждаясь дорогой, силился понять, кто они, эти ранние люди, чем живут, и не мог.

В Дивногорске, на заплывшей стылой грязью площади, он сошел и попрощался с милой Тонечкой. Пустой автобус уехал на разворот. Потоптавшись среди луж и слякоти, Иван решил, что осматривать знаменитый город он приедет как-нибудь потом. Поинтересовался, как пройти к дебаркадеру, где причаливает катер.

— Да вон же внизу. Отсюда видать.

— Ясненько.

В ожидании катера прилег на каменистом склоне, слегка припушенном реденькой травкой. Его едва не сморил сон. Он был один на берегу в этот час и, чтобы взбодриться, полез в воду.

Понаслышке Ржагин знал, что Енисей угрюм и жилист, холоден и своенравен, тем не менее все-таки полагал, что при его умении плавать справиться с любой сибирской рекой ему ничего не стоит. И чуть не поплатился за самонадеянность. Ему обожгло грудь, стянуло кожу и сдавило голову, он, вынырнув, заорал и в сильнейшем испуге сумасшедше зачастил руками, подгребая к берегу. Его отнесло метров на тридцать.

— Гад какой, — ворчал, выжимая плавки. — Так ведь и утопить мог. А? — склонил ухо, будто прислушиваясь к обманчивому плеску смирной прибрежной волны. — Что молчишь? Нет, господин Енисей, когда слишком серьезно, совсем без юмора, мне не нравится. Пугать людей нехорошо.

Между тем из-за поворота показался катер. Он медленно приближался к пристани, близко держась берега. Иван успел одеться и спокойно перекурить.

Сошли здесь почти все, человек десять-двенадцать, и Ржагину пришлось выложить тридцать копеек за билет.

Маломощный пожилой катер с трудом справлялся с рекой — ему плохо было даже под берегом, где течение утишали скалы. Палуба подрагивала и время от времени взнывала. На семь километров они потратили без малого час, однако Ржагин спустя несколько минут с момента отплытия перестал сожалеть, что движутся они с несовременной скоростью. Купил в окошечке буфета два очерствелых бутерброда и, держась за дрожащие перила на пустой корме, перекусил, разглядывая высокий берег, и думал, что слухи о величии и красотах Енисея, в общем, подтвердились; увиденное впечатляло даже такого скептика и сухаря, как он.

Они плыли, не причаливая, без остановок, потому что и на берегу никого, и ссаживать некого, и в конце, где катер сразу же развернулся и по течению помчался вниз, их сошло двое, Ржагин и еще один, очень делового вида мужчина, в шляпе и с папкой, который, сойдя, крпнно зашагал дальше по каменистой дороге. Иван, понаблюдав, как разворачивается катер, посидел под жестоко изглоданной ковшами скалой и лениво направился вслед за деловым мужчиной, справедливо рассудив, что ГЭС, поскольку они ее не проезжали, должна быть где-то там, впереди. По обочинам временно проложенной дороги валялись, громоздясь, могучие камни, вырванные взрывами. Он шел, спотыкаясь и все больше скисая. Человек действительно многое может, но сейчас, глядя на изуродованный берег, Иван не только не испытывал восхищения, но скорее печалился и скорбел. Если нельзя создавать, не разрушая, к дьяволу это вообще тогда надо? Или я чего-то важного еще не уразумел?.. Не пойму, на черта нам системы, способные только стареть и