Роковое совпадение - Джоди Пиколт

Минуту спустя он смакует мое тело. Я стараюсь не думать о дряблом животе, растяжках, других недостатках. С мужем не нужно волноваться о таких вещах.

— Я не… Ты понимаешь.

— Ты что «не»?

Его слова — дыхание между моих ног.

— Патрик!

Я тяну его за волосы, но его палец скользит внутрь, и я сдаюсь. Он ложится на меня, крепко прижимается, осторожно входит. Мы двигаемся так, как будто занимались этим всегда. Потом Патрик отстраняется и кончает между нашими телами.

Сперма связывает нас, кожу с кожей — липкая вина.

— Я не смог…

— Знаю. — Я касаюсь пальцами его губ.

— Нина… — Он закрывает глаза. — Я люблю тебя.

— Я знаю.

Я могу позволить себе произнести только эти слова. Я глажу его плечи, спину вдоль позвоночника. Пытаюсь впитать эти воспоминания.

— Нина, — Патрик прячет улыбку в изгибе моей шеи, — а я все равно лучше играю в «Улику».

Он засыпает у меня в объятиях, а я смотрю на него. И тогда я признаюсь ему в том, в чем не могу признаться больше никому. Сжимаю кулак — жест, обозначающий английскую букву «S», — и описываю им круг у сердца. Это самый честный способ сказать «прости».

Патрик просыпается, когда солнце только-только показывается над линией горизонта. Он касается рукой Нининого плеча, потом своей груди — просто чтобы убедиться, что все происходит наяву. Ложится опять, пристально смотрит на тлеющие в камине угли и мысленно просит, чтобы никогда не наступало утро.

Но утро обязательно наступит, а с ним — время для объяснений. Хотя он знает Нину как свои пять пальцев, Патрик до конца не уверен, какую отговорку она придумает. Это ее работа — осуждать проступки других. И неважно, в какие слова она все облачит, он услышит только одно: «Этого не должно было произойти, все случившееся — ошибка».

Из ее уст Патрик хочет слышать только одно слово — свое собственное имя.

Все остальное… лишь ослабило бы впечатление от этой ночи, а Патрик хочет, чтобы оно осталось нетронутым. Поэтому он аккуратно убирает руку из-под сладкой тяжести Нининой головы. Целует ее в висок, вбирает в себя ее запах. Он отпускает ее, пока у нее не появился шанс отпустить его.

Первое, что я вижу, — вертикально стоящая палатка. Второе, что замечаю, — отсутствие Патрика. В какой-то момент этого невероятно крепкого сна он ушел от меня.

Наверное, это к лучшему.

К тому времени, как я убрала все следы вчерашнего пиршества и приняла душ, я почти убедила себя, что это правда. Но я не могу представить, как встречу Патрика и не вспомню, как он лежал на мне, как его черные волосы щекотали мое лицо. И мне кажется, что умиротворение, растекающееся во мне, словно мед, нельзя списать только на Рождество.

«Прости меня, святой отец, ибо я согрешила».

А разве я согрешила? Неужели сама Судьба всегда играет по правилам? Между «дóлжно» и «следует» пропасть широкая, как океан, и я в тону в нем.

В дверь звонят. Я вскакиваю с дивана и поспешно вытираю глаза. Наверное, вернулся Патрик с кофе и бубликами. Если он сам решил вернуться, это снимает вину с меня. Даже если я сама всегда этого страстно желала.

Но когда я открываю дверь, на пороге стоит Калеб, а перед ним Натаниэль. Улыбка моего сына белее, чем ослепительный блеск снега перед домом. И на секунду я тревожно вглядываюсь поверх плеча Калеба, пытаясь разглядеть, замело ли снегом следы автомобиля Патрика. Можно ли уловить запах греха, как духов, въевшихся в кожу?

— Мамочка! — восклицает Натаниэль.

Я поднимаю его высоко в воздух, наслаждаясь тяжестью его тела. Сердце, как колибри, бьется в горле.

— Калеб…

Он не смотрит на меня:

— Я не буду заходить.

Это визит из жалости. Через несколько минут Натаниэль уедет. Я крепче прижимаю к себе сына.

— Веселого Рождества, Нина! — желает Калеб. — Я завтра его заберу.

Он кивает мне и спускается с крыльца. Натаниэль болтает без умолку, его радость еще сильнее окутывает нас, когда грузовик Калеба отъезжает от дома. Я смотрю на следы, оставленные Калебом на заснеженной дорожке, как будто они являются ключом, неправдоподобным доказательством того, что привидение было и исчезло.

Часть III

Наши добродетели — это чаще всего переодетые пороки. Франсуа, герцог де Ларошфуко

Сегодня в садике мисс Лидия угощала нас особым обедом.

Сначала мы получили листик салата с изюмом. Это была личинка.

Потом косичку волокнистого сыра — гусеницу.

Потом куколку насекомого — виноградину.

Последним был кусок хлеба с корицей, вырезанный в форме бабочки.

После этого мы вышли на улицу и освободили бабочек-монархов, которые родились у нас в классе. Одна села мне на запястье. Сейчас она выглядела совсем по-другому, но я точно знал, что это та же гусеница, которую я нашел неделю назад и отдал мисс Лидии. Потом она улетела к солнцу.

Иногда мир меняется так быстро, что в горле все болит.

Глава 7

Когда мне было четыре года, я нашла на подоконнике в спальне гусеницу и решила спасти ей жизнь. Я попросила маму отвести меня в библиотеку, чтобы заглянуть в справочник и узнать, как их разводить. Я наделала булавкой дырочек в крышке банки, постелила травы, листьев и поставила наперсток с водой. Мама сказала, что если я не выпущу гусеницу, то она умрет, но я была уверена, что мне лучше знать. В реальном мире ее может переехать грузовик. Или она зажарится на солнце. А я сумею защитить ее от любых случайностей.

Я добросовестно меняла ей еду и воду. Пела, когда садилось солнце. И на третий день, несмотря на мои наилучшие намерения, эта гусеница умерла.

Годы спустя все повторяется сначала.

— Нет, — говорю я Фишеру.

Мы останавливаемся, и холодный январский воздух змеей вползает в складки моей куртки. Я швыряю ему бумаги, как будто если не буду видеть имени своего сына, то оно исчезнет из списка свидетелей.

— Нина, не тебе решать, — мягко возражает он. — Натаниэль будет давать показания.

— Квентин Браун вызывает его только для того, чтобы поквитаться со мной. Хочет, чтобы я смотрела, как у Натаниэля в зале суда снова случился рецидив, чтобы я опять потеряла контроль, уже перед судьей и присяжными.

Слезы замерзли на кончиках моих ресниц. Я хочу, чтобы все закончилось. Сейчас. Именно поэтому я и убила человека — потому что думала, что это остановит лавину; потому что если подсудимый исчезнет, то моему сыну не придется давать показания в суде и вспоминать самое ужасное, что случилось с ним в жизни. Я хотела, чтобы Натаниэль смог закрыть эту страшную главу — и, по иронии судьбы, она так и не закрыта.

Но даже принеся эту великую жертву — жизнь священника, свое собственное будущее, я не добилась желаемого.

Натаниэль с Калебом с Рождества продолжают жить отдельно, но каждые несколько дней Калеб на несколько часов привозит сына ко мне. Не знаю, как он объясняет такое положение вещей Натаниэлю. Вероятно, говорит, что я слишком слаба и не могу позаботиться о ребенке. Или мне слишком грустно. Скорее всего, оба эти объяснения — правда. Одно я знаю точно: Натаниэлю лучше не видеть, как я готовлюсь принять наказание. Он и так слишком много пережил.

Я знаю, в каком мотеле они остановились, и иногда, когда набираюсь смелости, звоню им. Но трубку всегда снимает Калеб, и нам либо нечего сказать друг другу, либо столько нужно сказать, что слова забивают провода и ни одно не достигает абонента.

Однако Натаниэль чувствует себя хорошо. Когда он приезжает домой, всегда улыбается. Поет мне песни, которые в садике разучила с ними мисс Лидия. Больше не вздрагивает, когда к нему подходят сзади и кладут руку на плечо.

На слушании о правомочности вся положительная динамика будет перечеркнута.

В парке за нашими спинами какой-то малыш лежит на спине, раскинув руки, засыпанные снегом. Проблема в том, что такие скульптуры разрушаются, когда ты встаешь. И несмотря ни на что, всегда остается след, который привязывает тебя к этой земле.

— Фишер, — говорю я, — я сяду в тюрьму.

— Не сядете…

— Фишер, пожалуйста! — Я касаюсь его руки. — Я переживу. Я даже начинаю верить, что заслужила это за то, что сделала. Но я убила человека по одной-единственной причине: чтобы Натаниэлю больше не пришлось страдать. Не хочу, чтобы ему пришлось опять вспоминать то, что с ним произошло. Если Квентин хочет кого-то наказать, пусть наказывает меня. Но Натаниэль — запретная тема.