Весёлый Роман - Владимир Киселёв

После ужина Илья Гордеевич поднялся со мной в комнату, где я жил, сел на стул и, поглаживая усы, сказал:

— Говорили мы с женой, с Оксаной Митрофановной… И да­же с председателем говорили. В общем, я вам, к примеру, ска­жу, что подходящий вы для колхоза человек. Но не в колхозе тут, значит, дело…

Он помолчал, решился на что-то и посмотрел прямо на меня.

— Есть у нас такая, к примеру, пропозиция, чтоб остались вы у нас. Если вы это всерьез про Людмилу. Поживете у нас, как сын, значит, пока Люде законный срок для этого дела по­дойдет. Хата — ваша… Не для себя строили, для детей. Прав­да, не дожил Степа. Его эта комната была.

— А что с ним случилось?

— Утонул.

Значит, старший брат Люды утонул. Может, поэтому они так настороженно слушали историю о том, как Виля учился пла­вать. И может, поэтому Люда лучше, чем другие, изучала, как делать искусственное дыхание.

— Спасибо, — сказал я. — Только…

Мне очень многое хотелось и следовало сказать. И то, как я тронут тем, что Оксана Митрофановна и он предложили мне остаться у них вместо сына, и то, что они меня признали до­стойным своей дочки, а я, по правде, ей и в подметки не го­жусь. И то, какие они мне все близкие и родные люди. Но вме­сто всего этого я сказал:

— А как же завод?

— Ну, с заводом это у вас теперь просто, — с облегчением усмехнулся Илья Гордеевич. — Подал заявление — и через две недели ты уже колхозник.

— Нет, — сказал я, — не буду вас обманывать, Илья Гор­деевич, не останусь я в колхозе. Буду ждать Люду в городе.

— Понятно. — Илья Гордеевич встал со стула, тяжело вздох­нул. — Только мы с женой не согласимся на это. С кем мы останемся? Кому хату оставим?

Жалко мне его было немыслимо. Но что я мог сказать? Что мы будем приезжать на лето? И я поступил мудро, сказал то, что говорил в подобных случаях наш председатель завкома Павел Афанасьевич Мокиенко.

— Не будем спешить с решением. Время покажет.

Тяжелее всего мой отъезд перенесли куры. Они сложили го­ловы. Зато был знатный обед. Жареные куры порхали по тарел­кам. Я по примеру первого заместителя Председателя Совета Министров заранее припас бутылку с колодезной водой, поставил ее перед собой, и, как ни убеждал меня председатель кол­хоза отказаться от водки и выпить хоть стаканчик меда, кото­рый будто бы легче, я не согласился.

Люда собрала со стола тарелки, чтоб принести другие, чи­стые, и вдруг вся стопа выскользнула у нее из рук, грохнулась на пол. Несколько штук разбилось. Как она, бедная, растеря­лась, как покраснела! В глазах у нее показались слезы.

— К счастью, к свадьбе, — сказал председатель.

— Ничего, — утешил я Люду. — В этом культурном слое археологи будущего отыщут каждый осколочек, склеят их меж­ду собой, выставят эти тарелки в своих самых знаменитых му­зеях и навеки прославят твое имя в своих диссертациях.

Настоящий спорт — это всегда здорово. Но иногда это бы­вает так здорово, что мороз по спине.

Если меня спросят о том, что было самым прекрасным из всего, что я видел за всю жизнь, я отвечу: «Это было на фут­больном матче «Динамо» Киев — «Спартак» Москва». На ста­дионе — голова к голове, как семечки в подсолнухе. В пере­рыве между таймами в самом центре зеленого поля расстелили ковер. С трибун он казался носовым платком. Репродукто­ры, сразу сбавив тон, объявили: «Григ, Песня Сольвейг». Зазву­чал низкий женский голос, который слился с виолончелью. На ковре появилась девушка. С вольными упражнениями.

Что значит вообще вольные упражнения? А что значит вооб­ще литература? Или музыка?

Но эта девушка, и эта музыка, и это зеленое поле, и эти сто тысяч человек, которые смотрели на нее, — все это вместе и составляло то, что делает жизнь прекрасной, а людей добры­ми и способными на важные и правильные решения.

А когда я принял это свое важное решение? Я вспомнил, как мы с Людой сидели у реки на мостках, с которых женщины полощут белье. Струилась вода, и словно под ветром покачи­вались длинные зеленые волосы — подводные травы. На под­водном лугу поблескивала хромом стайка мелких рыбешек, как магнитные стрелки, повернутых головами в одну сторону. Они были неподвижны, несмотря на течение. Потом вдруг, в одно мгновение, все они повернулись на месте в другую сторону и снова замерли.

Как они сообщались между собой? Удивительная штука. И непонятная. Ну вот представить себе современные, оснащен­ные самой новой, совершенной техникой подводные лодки. Или самолеты. Разве могли бы они, даже при этой технике, так бы­стро передавать друг другу сигналы и выполнять их, координи­ровать свои движения, как эти рыбки? Да и удерживаться так на одном месте, несмотря на течение? Не сдвигаясь ни на мил­лиметр?

А как же эти маленькие рыбки сообщают друг другу коман­ду? Очевидно, есть у них для этого какое-то приспособление? Волны какие-то? Или еще что-нибудь такое, что позволяет им это делать мгновенно?

Говорят, инстинкт. Но это только слово. Что значит инстинкт? Он тоже должен каким-то образом материализоваться, он дол­жен передаваться, чтобы так сразу доходили все эти сообще­ния. Сказать, что рыбы делают это инстинктивно, — ничего не сказать.

Но если бы человек узнал, в чем состоит этот способ, и ов­ладел им, понял, как эти маленькие рыбешки общаются между собой, то, может быть, он смог бы использовать этот способ для удивительно ловкого, точного управления, скажем, автоматиче­ской линией станков. И в военном деле такая система была бы совсем не лишней. Так можно было бы управлять полетом са­молетов или групповым полетом ракет.

Я подумал, что, если бы я был настоящим человеком, я бы все на свете оставил и занялся только одним: попытался бы узнать, как удается этим рыбкам одновременно поворачиваться в воде, как они передают друг другу команду. Этому, мо­жет быть, стоило отдать всю жизнь.

И еще я думал о том, что уже никогда этого не сделаю, по­тому что уже принял свое самое важное решение.

В дверь робко позвонили.

Электрический звонок — простое устройство. Нет в нем ни­каких приспособлений, с помощью которых можно было бы определить характер и настроение человека. Но если этот зво­нок на твоей двери, ты всегда услышишь, кто звонит. Если на кнопку надавили неуверенно, звонок получится прерыви­стым, дребезжащим, имеет значение и продолжительность звонка.

— Заходите, заходите, — услышали мы с батей мамин го­лос. — Гости дорогие…

Так она это сказала, что мы с батей одновременно встали и пошли к двери.

В передней я увидел Илью Гордеевича и Оксану Митрофановну.

— Здравствуйте, здравствуйте, — говорил Илья Горде­евич. — Незваные, к примеру, гости… Извиняйте, если не ко вре­мени.

— Ко времени, ко времени, — говорила мама. — В комна­ту заходите.

— А как вы нас узнали? — удивился Илья Гордеевич.

— От сына слышала.

Ничего такого она от меня не слышала. Это просто очеред­ное мамино серендипити. Ум у нее так устроен, что из каких-то черточек она мгновенно умеет создать полную картину и сообразить то, на что другим потребовалось бы много вре­мени.

Оксана Митрофановна — красивая, зардевшаяся, в новом суконном костюме — ласково смотрела на нас своими умытыми глазами и смущенно твердила:

— Да вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь…

— Это, к примеру, привезли мы в Киев кабанчика продать,— сказал Илья Гордеевич. — На рынке, значит. Мясо, к примеру, сало. И решили с женой зайти познакомиться.

— А Люда? — спросил я. — Не приехала?

— Дома Людмила, — ответила Оксана Митрофановна. Мама тем временем накрыла стол. Ловко это у нее полу­чается. Как будто само собой.

— На автобусе приехали? — спросил батя.

— Нет. На автобусе кабанчика, к примеру, не довезешь. Ма­шина была попутная. Из нашего колхоза, значит. Мы и назад ею поедем — Илья Гордеевич погладил усы. — Мы вам, не обижайтесь, гостинец небольшой… Яблочек, меду… Я сейчас.

Илья Гордеевич вышел в переднюю, вернулся с корзиной, достал из нее полиэтиленовую флягу с медом, десятка два яблок пепина шафранного — я теперь знал этот сорт — и кус завернутого в промаслившуюся газету сала толщиной — честное слово — в две ладони.

— От кабанчика? — спросил батя.

— От него, — ответила Оксана Митрофановна. — Мягкое удалось — губами можно есть.

— Сколько ж он потянул? — заинтересовался батя.

— Два центнера будет. С гаком, — улыбнулся Илья Гордеевич.

Странное дело. Ни Илья Гордеевич, ни Оксана Митрофановна никогда не видели моих родителей, не знали их, но гостинец их был именно таким, какой в нашей семье могут взять без отказа, без того чувства неловкости, какое возникает, когда те­бе дают слишком дорогой подарок.

Батя принес из холодильника водку, разлил по чаркам.

— За ваш, значит, приезд и хорошее знакомство, — сказал он.