Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

И отец все равно почти узнал об этом из-за ее панической атаки. Айлин, сдерживая досаду, осторожно вздыхает.

– Я просто… – и замолкает, потому что не знает, что еще сказать. Ее мать тоже прожила на Статен-Айленде почти всю жизнь. Как Айлин может сказать: «Я просто хотела бросить тебя, папу и все, что когда-либо знала, и уехать в город, от которого ты годами меня предостерегала?» И ради чего? «Чтобы встретиться с совершенно незнакомыми людьми, которые стали частью меня, частью Нью-Йорка; и я сама стала частью Нью-Йорка, хотя не думаю, что хочу ею быть, но ведь уже стала»…

А затем Кендра одним предложением рушит все представление Айлин о ней и о самой себе.

– Я искренне надеялась, что у тебя получится, – тихо говорит она.

Айлин вздрагивает так сильно, что стул отодвигается назад. Она пристально смотрит на свою мать. Кендра одаривает ее очередной усталой улыбкой, хотя на Айлин она при этом не смотрит. Она просто не сводит глаз с города.

– В молодости я хотела стать пианисткой, – говорит она, еще больше удивляя Айлин. – И у меня хорошо получалось играть. Я даже получила стипендию в Джульярдской школе. Мне не пришлось бы платить за учебу ни цента, только за проезд. – Она тихо вздыхает. – То есть… у меня в самом деле получалось. Просто охерительно.

Айлин может по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз за ее жизнь мама сквернословила. Но больше всего ее потрясло не это.

– Эм-м… Я ни разу не видела, чтобы ты хотя бы прикасалась к пианино. Ты даже по радио музыку не слушаешь, разве что когда папа его включает.

Кендра слегка приподнимает уголок рта в легкой полуулыбке, но лицо ее остается печальным и неподвижным. Она ничего не говорит.

Айлин не может в это поверить.

– Ты… тебе запретили родители, да? – Ее бабушка и дедушка по материнской линии уже мертвы – у дедушки случился сердечный приступ, у бабушки не успели вовремя диагностировать рак печени, – но Айлин помнит, что они были большими приверженцами традиционных ценностей. Невозмутимые католики, не употребляющие мяса по пятницам. Самое яркое воспоминание, которое осталось о них у Айлин, – это нравоучения бабули о том, как должна одеваться и вести себя девушка, если хочет найти хорошего мужа. Айлин было семь, когда бабушки не стало.

– Я забеременела, милая. Вышла замуж за твоего отца меньше чем через месяц после того, как получила письмо из Джульярда.

Об этом Айлин знает: у нее должен был родиться старший брат, Коналл, который так и не появился из-за выкидыша. Айлин родилась несколько лет спустя. Конечно, никто на самом деле не знал, был ли Коналл мальчиком. К тому времени, как он покинул утробу, он был маленьким сгустком с ластами. Но когда отец выпивает, то рассказывает Айлин о том, как все могло сложиться: что у него мог бы появиться брат по оружию, который помог бы семье противостоять этому ужасному миру, а не никуда не годная дочь, которую тоже нужно защищать.

Айлин знает, что для ее родителей мысль о том, что мать может работать, равносильна святотатству. Но поскольку Коналл… не появился, то работала бы всего лишь жена. Айлин хмурится.

– Ты ведь все равно могла пойти учиться. Разве нет? Раз… – Она годами избегала говорить о Коналле. Ее отец до сих пор скорбит. У матери свои мысли на этот счет, но она их не озвучивает, потому что «женщинам иногда приходится так делать» – так она всегда говорила Айлин.

– Я и собиралась пойти. От твоего отца помощи было не дождаться, хм, ни в чем, но я твердо решила, что выучусь. – На лице ее матери снова появляется едва заметная полуулыбка. – Поэтому я и сделала аборт.

У Айлин отвисает челюсть.

– Но после… твой отец был так убит горем, что я… – Кендра вздыхает, и улыбка исчезает. – Я решила, что тоже должна что-то потерять.

Боже. Айлин с трудом сглатывает, подбирая слова.

– И папе ты никогда не говорила?

– Зачем? – Так много ответов заключено в одном этом слове. Зачем ей говорить консервативному мужчине, так жаждущему сына, что она сделала аборт, убив его ребенка? Зачем говорить мужу, что это его вина, ведь он заставил ее выбирать между одной мечтой и другой? И ведь они еще не знают, как бы отец отреагировал.

Айлин снова ерзает, замечая, что немного отодвинулась от матери. Она этого не хотела. Просто… ей сложно все это осмыслить.

Но Кендра еще не закончила.

– Поэтому я надеялась, что ты выберешься. Я думала, что хотя бы кто-то из нас должен… даже не знаю, повидать мир? Пробовать что-то новое. Поэтому я и запросила те брошюры из городских колледжей. – Она слегка морщится, когда Айлин снова потрясенно выпучивает глаза. Как же Айлин досталось за те брошюры. Отец решил, что это она их заказала. Он почти всю ночь читал ей нотации о том, как ужасен город и сколь многим он пожертвовал, чтобы обезопасить ее; и что, конечно, она сама вольна выбирать, но он-то думал, что Айлин будет делать это с умом. Неделю спустя она поступила в колледж Статен-Айленда.

– Господи Иисусе, – бормочет Айлин, а затем вздрагивает, понимая, что забылась. Когда ее отец говорит то же самое, Кендра всегда ругает его, говорит, чтобы он не богохульствовал.

– Да уж, истерику он тогда закатил охеренную, – говорит ее мать. Так, ладно, сейчас Айлин точно хватит удар. – Прости.

Впрочем, Кендра наконец встает и поворачивается к Айлин. Внезапно та ловит себя на том, что представляет себе другую версию своей матери: все ту же женщину, по-прежнему освещенную далекими огнями города, но одетую в стильное маленькое черное платье и с элегантно уложенными волосами вместо простого неопрятного пучка на затылке. Когда-то Айлин видела по телевизору, что так одеваются пианистки на концертах. На лице Кендры было бы меньше морщин, думает она, разглядывая незнакомку, которая тридцать лет была ее матерью. Круги под ее глазами были бы прозрачнее, если бы вообще появились. И глаза ее были бы просто красивыми, а не красивыми, усталыми и грустными.

Затем момент проходит, и Кендра снова становится просто Кендрой.

– Не оставайся здесь, – говорит она Айлин. – Не нужно… Лин, если город зовет тебя – услышь его. И уходи.

Затем она похлопывает Айлин по плечу и направляется к двери, ведущей с крыши. Айлин остается еще на час, глядя не на город, а на дверь, в которую ушла ее мать.

* * *

Когда Айлин спускается вниз, она замечает, что в столовой с ее отцом сидит кто-то еще. Это довольно необычно; отец Айлин не любит чужаков на своей территории. Но когда она заглядывает внутрь, чтобы посмотреть, кто это, то с удивлением обнаруживает, что за обеденным столом сидит мужчина примерно одного с Айлин возраста. Незнакомец всем своим видом кричит о принадлежности к антифа. Он либо коммунист, либо марихуанщик, или как там еще Мэттью Халихэн называет молодых людей вроде него. У незнакомца идеально прямые очки в черной оправе и явно старомодные усы, завитые, с навощенными кончиками. Одет он, похоже, только в рубашку на пуговицах с короткими рукавами и подтяжками – на других парнях ее папа называл такой прикид «пидорским». Его руки оголены, демонстрируя невпечатляющие бицепсы и такое обилие татуировок, что Айлин не может разобрать ни одну из них. Он сидит на краю стола рядом с отцом Айлин и показывает ему что-то на планшете; оба над чем-то хихикают, как дети на уроках в воскресной школе. Мэттью Халихэн, широкоплечий лысеющий мужчина, вдвое крупнее этого молодого человека. Айлин будто смотрит на то, как бульдог хохочет над шутками таксы.

Затем они оба поднимают глаза, заставая Айлин врасплох. На лице ее отца тут же появляется сияющая улыбка, и он манит ее внутрь столовой.

– Привет, Яблочко, заходи. Познакомлю тебя с другом.

Айлин входит, стараясь из вежливости не хмуриться, но… у ее отца нет друзей. У него есть «парни с работы», тоже копы – и, судя по тому,