Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литературным нашим центром была в то время Мария Самойловна Цетлин[70]. У нее мы часто встречались, собирались, читали свои новые произведения. Жизнь была хотя и безденежная, но бурная и интересная.
Мы, литературные эмигранты, были новыми, занятными для парижан гостями. Всюду нас приглашали, угощали, развлекали и чествовали. Показывали нам Париж.
К нашему кругу примыкало много интересных людей – В. Вырубов[71], кн. Львов[72], Стахович[73], Балавинский[74], художники Гончарова, Ларионов, Саша Яковлев, Шухаев. Вскоре приехали Бунины.
С Толстым я очень дружила и даже была на «ты».
Мне особенно нравился его смех. Если сказать что-нибудь остроумное, он сначала словно опешит. Выпучит глаза, разинет рот и вдруг закрякает густым утиным басом: кхра-кхра-кхра.
– Понял! – кричу я. – Дошло! Дошло!
Да, товарищ он был неплохой, но любил друзей подразнить. Набьет портфель старыми газетами и пойдет к кому-нибудь из приятелей, кто позавистливей.
– Вот, – скажет, похлопывая по портфелю, – получил из Америки контракт. Завтра буду подписывать. Аванс небольшой, всего десять тысяч. Да ты чего хмуришься? Сам знаю, что это немного, ну да ведь я не жадный. Тем более, что ведь это только аванс, а потом как начнут печатать, так уж пойдут настоящие деньги. Да и слава на весь мир. Там ведь сразу все газеты подхватывают. Да ты чего надулся-то? Или, может быть, тебе тоже контракт прислали, да ты не хочешь признаться, чтоб не завидовали? Эка ты какой! Нехорошо от своих скрывать. Стыдно! Ей-богу, стыдно. А? Ну сознайся, ведь подписал? А?
Доведет приятеля до белого каления и потом рот разинет, и из самого нутра:
– Кхра-кхра-кхра.
Утиный смех. Кряква.
Забавную историю проделал он с моими духами.
Собрались у меня тесной компанией Бунины, Толстые, еще кое-кто. Сначала, как водится, поругали издателей, потом Наташа спела свои «Ручейки».
Алеша подсел ко мне, потянул носом.
– У тебя, – говорит, – хорошие духи.
– Да, – говорю, – это мои любимые «Митцуко» Герлена.
– Герлен? Да ведь он страшно дорогой!
– Ну что ж, вот подарили дорогие.
Потом опять разговор стал общим. Но вот вижу, Алексей встает и идет ко мне в спальню. Что-то там шарит, позвякивает, а лампы не зажигает. Кто-то позвал:
– Алеша!
Вышел. Все так и ахнули.
– Что такое?! Что за ужас?
Весь от плеча до колен залит чернилами.
Оглядел себя, развел руками и вдруг накинулся на меня.
– Что, – кричит, – за идиотство ставить чернила на туалетный стол!
– Так это ты, стало быть, решил вылить на себя весь флакон моих духов? Ловко.
– Ну да, – негодовал он. – Хотел надушиться. Теперь из-за тебя пропал костюм! Форменное свинство с твоей стороны!
Ужасно сердился.
Толстой был человек практичный.
Как-то на каком-то чаю, где я сидела рядом с ним, подошла к нам известная общественная деятельница Альма Полякова, чрезвычайно любезно с нами разговаривала и пригласила непременно прийти к ней пить чай. Мы обещали. Но через полчаса подошел ко мне Толстой и деловито сказал:
– Нет, мы к ней не пойдем. Не видали мы ее чая. Я навел справки. Она теперь не у дел и нам ни к чему.
Как-то пригласил он меня совершенно неожиданно позавтракать с ним в ресторане.
– Что с тобой, голубчик? – удивилась я. – Аль ты купца зарезал?
– Не твое дело. Завтра в двенадцать я за тобой зайду.
Действительно, в двенадцать зашел.
– Где же мы будем завтракать? – спросила я.
Уж очень все это было необычайно.
– В том пансионе, где живет Алданов.
– Почему? В пансионах всегда все невкусно.
– Молчи. Вот увидишь, все будет отлично.
Приезжаем в пансион. Толстой спрашивает Алданова.
– Absent[75]. Сегодня завтракать не будет.
Толстой растерялся.
– Вот так штука! И куда же это его унесло? Да ты не волнуйся. Мы его разыщем. Я знаю ресторанчик, где он бывает.
Разыскали ресторанчик, но Алданова и там не оказалось.
Толстой окончательно расстроился.
– Где же мы его теперь найдем?
– Да зачем тебе непременно нужен Алданов? – удивлялась я. – Ведь ты же с ним не сговаривался. Позавтракаем вдвоем.
– Пустяки говоришь, – проворчал он. – У меня денег ни сантима.
– Значит, ты меня приглашал на алдановский счет?
Он выпучил глаза, разинул рот и вдруг закрякал по-утиному самым добродушным нутряным смехом.
– А у тебя деньги есть? – спросил он.
Я раскрыла сумку.
– На двоих не хватит.
– Ну подожди. Давай смотреть карту.
Стали смотреть по правой стороне, где цены. Я выбрала яйцо всмятку, он – какую-то странную штуку, вроде толстой жилы, очень дешевую, но разрезать ее не было никакой возможности. Он стал просто жевать один конец, а другой ерзал на тарелке. Старый лакей смотрел на него, пригорюнившись по-бабьи. В общем, завтрак прошел превесело, хотя Алексей очень бранил Алданова, что тот ни с того ни с сего дома не завтракает.
– Непорядок.
Любил он на каком-нибудь званом чаю сказать тоном остряка:
– Наташа, попроси лист бумаги или коробку, нужно забрать бутербродов Фефе на завтрак в школу.
Хозяйке приходилось делать вид, что это забавная шутка, и упаковывать ему сэндвичи и пирожные. А Толстой помогал, выбирал и подкладывал.
– Алешка, – шепчу я ему, – угомонись! Ты ведь уже на четырех Феф набрал. Неловко.
– Кхра-кхра-кхра, – хохотал он.
Занятная история произошла у Толстого с пишущей машинкой.
Машинку эту взял он у Марии Самойловны на две недели, да так и не вернул. Мария Самойловна, человек очень деликатный, прождала больше года, наконец решилась спросить.
– Не можете ли вы вернуть мне пишущую машинку? Она мне сейчас очень нужна.
Толстой деловито нахмурился.
– Какую такую машинку?
– Да ту, которую вы у меня взяли.
– Ничего не понимаю. Почему я должен вернуть вам машинку, на которой я пишу?
Мария Самойловна немножко растерялась.
– Дело в том, что она мне сейчас очень нужна. Это ведь моя машинка.
– Ваша? Почему она ваша? – строго спросил Толстой. – Потому что вы заплатили за нее деньги, так вы считаете, что она ваша? К сожалению, не могу уступить вашему капризу. Сейчас она мне самому нужна.
Повернулся и с достоинством вышел.
И никто не возмущался – уж очень история вышла забавная. Только Алешка и может такие штучки выкидывать.
Мережковские Толстого не любили.
– Пошляк. Хам.
Уж очень они были литературно несходны.
Персонажи Толстого были все телесные, жизненные.
У Мережковского не люди, а идеи. Не события, а алгебраические задачи. Развертывались скобки, проверялись вычисления, обличался
