Созвездие Гончих Псов - Константин Георгиевич Паустовский

– Никого нет, – не оглядываясь, сказал Батурин. – Вам почудилось.

Валя легла, укуталась и пролежала, не двигаясь, до утра.

Утром пошли на берег купаться, а потом пить чай в столовую. На берегу Батурин смотрел издали на Валю, на ее стройные и сильные ноги, на маленькие трогательные груди. Крупные капли стекали по ее плечам; солнце било в глаза; она жмурилась, как девочка, и торопилась одеться. Прикосновение к ней казалось Батурину кощунством. Он подумал, что надо убивать всех мужчин, глядящих на женщину со слюнявым вожделением. Внезапно эта мысль сузилась, и он сказал, улыбаясь:

– Я убью Пиррисона. Лучше его не встречать.

На рейде плавал в тумане серый пароход. Зайчики от воды перебегали по смуглому телу. Валя подошла к нему, – море вспыхивало в глубине ее глаз синими зеркалами. Какой-то рыжий песик бежал за ней, лаял на волны и откатывался от них мохнатым шаром.

В столовой со свежих букетов падали на скатерть капли воды. Родниковый ветер продувал комнату. Полчаса назад он пролетал над Севастополем, над морем; в нем даже слышался запах водорослей, соли, женских ладоней. Море переливалось, блестя и перекликаясь. Над террасой хлопали полосатые полотнища, и айсор – чистильщик сапог сидел на корточках под акацией и ел маслины с хлебом.

Валя взглянула на Батурина, покраснела и поняла, что теперь все решено.

Из столовой она пошла к Ли-Вану взять вещи – маленький чемодан. Батурин ждал ее в столовой. Прошло полчаса, час. Рыжий песик пришел в столовую, сел около Батурина и сокрушенно вздохнул. Батурин дал ему корочку: песик деликатно взял ее зубами и отошел в угол. Глухая тревога, как тошнота, подкатила к горлу. Почему ее нет?

Батурин решил идти к Ли-Вану. В дверях он столкнулся с Лойбой. Лойба вбежал, морщась и улыбаясь. Мопассановские его усы были растрепаны.

– Здравствуйте, коллега! – крикнул он. – Вы здесь? Вы сидите, как философ, и ничего не знаете.

Мимо столовой тяжело пробежал, придерживая кобуру, милиционер в пыльных коричневых сапогах. За ним быстро прошло несколько греков в крахмальных рубахах без воротничков.

«Должно быть, парикмахеры», – подумал Батурин и спросил грубо:

– В чем дело?

– Курву одну убили, вот тут за углом, в прачечном заведении.

– Кого?

– Ну, знаете, девку гулящую.

Батурин стремительно ударил Лойбу кулаком в переносицу. Лойба схватился за стену, издал крысиный писк и упал на стул мягко и тупо.

– Паршивая сволочь! – крикнул он в спину Батурину, размазывая по усам липкую кровь. – Я покажу тебе как драться, психопат!

Батурин плохо помнил, как он попал в прачечную. Он качался, упал, разбил в кровь колено. Запах жевеля и пара протрезвил его. Отчаянье, от которого мутнеет в глазах и можно убить каждого, кто подвернется по дороге, дало ему последнюю нечеловеческую силу. Он только стиснул зубы, когда увидел на полу ее тело, опухший черный висок и прекрасные, но уже мертвые глаза.

Юбка была разорвана, была видна нога в тугом высоком чулке, рядом валялся чугунный утюг с большой деревянной ручкой.

Милиционер в коричневых сапогах прикрыл труп простыней. Батурин отшатнулся, – в углу простыни были вышиты латинские буквы «G. Р.»

Батурин прислонился к стене; голова его стучала об стенку; он стиснул себя за подбородок, чтобы унять дрожь.

Милицейский с портфелем допрашивал беременную бабу, жену Ли-Вана. Ли-Ван скрылся.

– Вы знаете убитую?

– Не, не знаю. Муж говорил, что гулящая.

– Как произошло убийство?

Баба молчала.

– Говори!.. – сказал милицейский ледяным и стиснутым голосом. – Говори!

Он сжал портфель.

– Не, я не бачила.

– Кто убил?

– Известно, муж…

– Почему он убил?

– Да очень же просто. Я тяжелая, мне завтра родить. Не могу я с им жить как с мужем. Вы сами знаете, товарищ-начальник. Он же без бабы ни одного дня. А тут эта приехала из Ростова. Где-то ночевала с мужчиной, сегодня пришла за чемоданом за своим. Что промеж них было, – не знаю. Только он, должно, хотел насильство над ей сделать. Она его ножницами ударила в лицо, губу разорвала. А он ее утюгом.

– Значит, вы видели, как произошло убийство?

– Как начался крик, я выбегла в соседнюю комнату, вижу – он весь в крови, хватает утюг. Я схоронилась за печкой да там и простояла, пока не набежали люди.

– Ну что ж, посидишь. Где вещи убитой?

Баба принесла узкий фибровый чемодан. Милицейский открыл его. Там было белое платье, чулки, белье, перчатки и несколько листков бумаги, густо исписанных и измятых.

Батурин подошел к милицейскому и сказал:

– Убитая провела последнюю ночь у меня. Я хо- чу дать показания.

Милицейский отодвинул в сторону чемодан.

– Вас допросить или вы напишете сами?

– Я напишу.

Милицейский дал Батурину лист бумаги. Батурин сел к столу. Он писал, что убитая вовсе не проститутка, а артистка, и он ее знает с детства.

Милицейский вышел – надо было убрать труп. Батурин незаметно взял из чемодана записки Вали и быстро спрятал их в боковой карман. Потом он окончил показания, оставил адрес и ушел.

Невыносимый полдень горел над степью. Тугие удары крови отзывались колющей болью в мозгу.

«Куда же мне теперь? – растерянно подумал Батурин. – Кому я нужен?»

Сознанье детского, непоправимого одиночества сменялось отчаяньем. Батурин прошел через порт, вышел в степь и пошел берегом. Было знойно и невыразимо пусто на земле.

Он вспоминал потрясающую красоту этой девушки, думал о страшных концах и легких началах любви. Он звал ее и сдерживал слезы, – лишь одна-две изредка сползали по его щекам.

День стремительно проносился над ним; первый день в жизни ненужный, пустой. Он был страшнее небытия, паралича – этот будничный день, насыщенный желтым угаром. Впервые Батурин почувствовал всем существом, как страшно жить и легче, неизмеримо легче умереть, отказаться от этого потрясающего последнего одиночества.

Сердце запеклось, глаза высохли, во всем теле разгорался тихий жар. Он все шел, спотыкаясь, на восток. Упали сумерки.

Ночь неслышно кралась за ним, потом заглянула в лицо, – за день Батурин постарел на десять лет. Казалось, ночь отшатнулась: стало светлее.

Батурин шел по песчаной косе и остановился, – он дошел до моря. Дальше идти было некуда, – надо было возвращаться обратно.

Он сел на песок и душно, судорожно заплакал. Он царапал пальцами песок. Он знал, что в этот час тело Вали уже лежит в земле, сел и вскрикнул. Только ночь и море видели его отчаянье. Простая и безжалостная человеческая жизнь шла далеко, – на хуторах, в море, где слабо мерцали огни пароходов, и Батурин знал, что ее не сдвинуть с места. Вечный закон обращенья был глубоко ненавистен Батурину. Сам