Союз звезды со свастикой: Встречная агрессия - Виктор Суворов

Предоставим слово Молотову, разделяющему со Сталиным ответственность за предвоенную советскую внешнюю политику: «Мы вели переговоры с англичанами и французами до (?) разговора с немцами: если они не будут мешать нашим войскам в Чехословакии и Польше, тогда, конечно, у нас дела пойдут лучше. Они отказались…»[677] Не менее откровенен Сталин: «Мы предпочитали (?) соглашение с так называемыми демокр [атическими] странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки, и еще меньше ничего не получая»[678].

Разумеется, никакого предпочтения переговорам с западными странами не отдавалось. Ведя гласные переговоры с ними и одновременно негласные «разговоры» с Германией, сталинское руководство хотело выжать максимум из выгод своего третейского положения. Из ситуации, когда обе стороны близкого военного конфликта — и демократические Англия с Францией, и нацистская Германия — добивались советской поддержки. Если западные страны нуждались в советской военной помощи, то для Германии важно было, нейтрализовав СССР, выиграть время.

Завершение перегруппировки основных мировых сил, за исключением Советского Союза — последней неангажированной мировой державы, априори повышало его шансы как силы, способной склонить чашу весов в ту или иную сторону. В поступавших в Москву донесениях советских дипломатов из европейских столиц можно найти немало данных о том, что чем больше возрастала напряженность на континенте, тем большее значение придавалось выбору СССР. Из Берлина советское полпредство сообщало о распространенном мнении в дипломатических кругах немецкой столицы, которое сводилось к тому, что масштабная война в Европе начнется лишь тогда, когда прояснится все еще неопределенная советская позиция. Но никак не раньше[679].

Выжидательная тактика Советского Союза, сохранявшаяся вплоть до начала войны, не могла не отразиться на исходе советско-западных переговоров. По целому ряду причин, среди которых и более чем малоудачный опыт советско-западных взаимоотношений в прошлом, а главное — из-за классово-имперского курса Советского Союза, провал его переговоров с Англией и Францией был предсказуем.

В период между двумя мировыми войнами Сталин то и дело клеймил Англию и Францию как застрельщиков антисоветской политики. После кратковременного периода середины 1930 годов, когда была продекларирована советская приверженность идее коллективной безопасности, антизападная пропаганда стала снова набирать обороты. Устами Сталина странам Запада за их внешнюю политику предрекалось то «историческое возмездие» (сентябрь 1938 г.), то «серьезный провал» (март 1939 г.)[680]. Придерживаясь канвы событий, приходится признать, что участие Советского Союза в коалиции с западными демократиями оказалось вынужденным. Правители в Кремле рассматривали войну с нацизмом исключительно под углом укрепления позиций социализма в мире. Великой Отечественной войной она стала для простых советских людей, отстоявших себя и свои семьи, свои дома, свою родину[681].

В разгар войны, при обсуждении на Политбюро в 1943 г. киноповести А.П. Довженко «Украина в огне», Сталин обвинил кинорежиссера в «непонимании» того, что идущая война «есть также война классовая»[682]. Заключением советско-германского пакта, по его словам, «удалось вовремя сорвать намечавшийся военный блок империалистических государств, направленный против СССР»[683].

Такое представление о международном развитии в предвоенный период Сталин закрепил при редактировании «Фальсификаторов истории», внеся в текст этой брошюры отдельный абзац с сопоставлением советско-германского пакта с Брестским миром. В обоих случаях, как при рождении советского государства, так и двадцатью годами позже, решающими оказались классовые мотивы. В сталинской интерпретации, «Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же (как ив 1918 г. — Автор) враждебной политики Англии и Франции»[684]. Лица из сталинского окружения в своих воспоминаниях утверждают, что так оно и было — существовала реальная угроза сплочения «империалистов» против Советского Союза[685].

Но действительно ли в Кремле опасались нового похода «14 государств» против страны социализма? Более чем сомнительно.

Во-первых, в официальных заявлениях и Сталина, и Молотова, действовавших тандемом в вопросах внешней политики, неизменно делался акцент на то, что германская агрессия направлена скорее против стран Запада. Одно из заявлений подобного рода было сделано всего лишь за три месяца до начала войны. Глава советского правительства Молотов оценил подписание 22 мая 1939 г. между Германией и Италией военно-политического договора как их отказ от «антикоминтерновской шумихи», которая «сыграла в свое время известную роль для отвлечения внимания». И продолжил: «Теперь агрессоры уже не считают нужным прятаться за ширму… Зато государственные деятели и печать Германии и Италии определенно говорят, что этот договор направлен именно против главных европейских демократических стран»[686].

Во-вторых, советско-германский пакт был заключен во исполнение настойчиво повторяемых заявлений о том, что в своей внешней политике Советский Союз исходит из своих государственных интересов и только из них. Этим интересам, по мнению Сталина и его окружения, как раз и отвечал пакт. Подчеркивая взаимовыгодность пакта, говорилось на самом высоком уровне: это соглашение «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы и вместе с тем обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»[687]. Через месяц после пакта и в его развитие было подписано еще одно двустороннее соглашение — Договор между СССР и Германией о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.[688] Внося разлад в стан «враждебного капиталистического окружения» (с дальним прицелом дипломатии Кремля), эти договоры имели и прикладное назначение — «возвращение» с немецкой помощью утерянных в годы Первой мировой и Гражданской войн земель Российской империи. Как известно, в 1939–1940 годах удалось прирастить территорию СССР за счет части Финляндии, трех прибалтийских республик, восточных районов Польши, Молдавии с Северной Буковиной.

Предпосылок и условий для советско-германских договоренностей, воплотившихся в пакте, было несравнимо больше, чем для успешного завершения переговоров СССР со странами Запада.

Прежде всего Германию и СССР объединило их общее ущербное международное положение после Первой мировой войны, разделившей Европу на страны-победители и страны-побежденные. В.И. Ленин, отмечая тяжесть обязательств Германии по Версальскому мирному договору, предвидел, что в создавшихся условиях она «толкается на союз с Россией»[689]. Сталин пошел дальше, подчеркивая геополитическую составляющую их взаимного тяготения. В беседе с английским послом Р.С. Криппсом (летом 1940 г. — после капитуляции Франции!) он говорил о том, что стремление «изменить старое равновесие сил в Европе, которое действовало против СССР… послужило базой для сближения СССР с Германией»[690].

Были и иные основания для сближения двух стран — опять-таки в противовес Западу. Характеризуя Рапалльский договор 1922 г. как попытку Германии и СССР «сообща ослабить путы, навязанные державами-победительницами», немецкий исследователь истории взаимоотношений двух стран X. Таммерман продолжает: договору «была присуща и определенная основополагающая, имевшая социокультурную подоплеку антизападная направленность…»[691].

Наконец, с первых дней Советской России у ее коммунистических руководителей были свои специфические планы в отношении Германии и той роли «ледокола» мирового революционного процесса, которую она якобы призвана была сыграть в обозримом будущем. Академик Е.Л. Фейнберг вспоминал праздничные демонстрации в Москве 1920-х годов с лозунгом на транспарантах «Советский серп и немецкий молот объединят весь мир»[692].

С объявлением Гитлером похода против большевизма двусторонние отношения быстро ухудшались. Сталин, однако, полагал, что рано или поздно ему удастся найти общий язык с Гитлером. Согласие последнего в мае 1933 г., после почти двухлетних проволочек, на продление советско-германского (Берлинского) договора 1926 г. Сталин вполне мог оценить как позитивный сигнал[693]. С советской стороны, давал он знать на партийном съезде в январе 1934 г., нет препятствий к восстановлению прежних, доверительных отношений — возврату к практике, «получившей отражение в известных договорах СССР с Германией»[694]. На переговорах в Москве в сентябре 1939 г. Сталин заверял Риббентропа, что «основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом»[695]. Не ограничиваясь этим, подчеркнул: «Советское правительство в своей исторической концепции никогда не исключало возможности добрых отношений с Германией»[696].