Человек не отсюда - Даниил Гранин

«Убийцу отца Александра Меня, разумеется, не нашли (как не нашли и убийцу Галины Старовойтовой). Александр Мень мешал и продолжает мешать всем тем, кто хотел бы сместить нравственные ориентиры людей, подменить веру демагогией, свободу догматом…»

Мне тоже пришлось выступить. Я сказал:

«У каждого из лауреатов премии свои заслуги, свой вклад в фундамент нашего общего европейского дома…

Смысл премии мне представляется не совсем так, как сформулировано. Премия Александра Меня должна присуждаться за чувство совести, очень неудобное для многих чувство, мешающее общему комфорту».

Однажды у меня был разговор с Александром Менем о том, как могут приходить к Богу ученые: биологи, физики, историки. Не обязательно через церковь. Веру поддерживает и укрепляет природа, да и личная судьба. Зачастую ее определяет вмешательство высшей силы. Особенно я чувствовал это на войне. Там мы часто непроизвольно молились.

Мы не во всем сходились. Но от спора с отцом Александром оставалось необычное чувство: если он побеждал, это вызывало уважение.

Он знал Тимофеева-Ресовского («Зубра») и чтил силу его духа. Для меня это много определяло.

Молитвы полны еврейских слов:

Аллилуйя — хвалите Господа!

Аминь — истина.

Елей — масло, знак благословения.

Еще Вольтер заметил, что если тебя при жизни перевели за рубежом, то после смерти тебя будут читать и на родине.

Единодушие сильнее истины.

Нас толкнулиМы упали

Нас поднялиМы пошли.

Мой знакомый фрезеровщик молчун Моряков, подвыпив, разразился речью посреди своих шести соток:

— Все вы рвань сердечная, недолюбки, недожитки. Что вы будете вспоминать? Свои выпивки, взятки, кого как облапошили. Кому вы помогли? Кому? Столько лет переводили жратву на говно, вот вся ваша работа. Загубили огородников, тех, что растили ягоды, продавали дачникам. Жили-жили, нажили кучу денег, а прошлого не нажили. Были номенклатурой, стали макулатурой. Завидовали, ненавидели…

Мой первый рассказ «Вариант второй» был опубликован в 1949 году в журнале «Звезда», замечен критикой, похвален, и я решил, что вот так и пойдет, так и положено: я буду писать, меня сразу будут печатать, славить и т. п. К счастью, следующая же повесть «Спор через океан», напечатанная в той же «Звезде», была жестоко раскритикована. Не за художественное несовершенство, что было бы справедливо, а за «преклонение перед Западом», которого в ней как раз и не было. Несправедливость эта удивила. Надо заметить, что инженерная моя работа создавала прекрасное чувство независимости.

Меня вызвали на Секретариат Союза писателей, поскольку критиковал меня обком партии и положено было реагировать. Руководил Ленинградским союзом А. Г. Дементьев, был такой критик. Докладывал о моих грехах И. Эвентов, был и такой критик. То, что он говорил, поразило меня, как можно было так перетолковать повесть. Я писал о попытках молодого конструктора избавиться от американского варианта, создать новую модель прибора, он же, Эвентов, говорил, что повесть показывает преклонение наших инженеров перед Западом. Эвентов кончил, Дементьев дал слово мне. Я рассердился, сказал, что на такую чушь отвечать не буду, встал и ушел. А что мне, я не член Союза и не обязан оправдываться. Пошли вы все…

Вернулся я в Союз писателей через год. Пригласил меня новый секретарь В. А. Кочетов. Я уже был член Союза, но в Дом писателя не ходил. А тут он пригласил и предложил поступить на работу референтом. Зарплата приличная. К тому времени я поступил в аспирантуру. Стипендия 180 рублей, на нее семью не прокормить.

Я согласился. Что такое референт, понятия не имел, но мне пояснили, что ничего особенного. А сам Кочетов дал понять, что это хорошо, что я не имею филологического образования, что я человек с производства, «от сохи», не заражен интеллигентщиной. Это был его «пунктик».

Поступив в аспирантуру Политехнического института, я три года имел право работать над диссертацией, меня это прельщало, потому что я мог заниматься своим романом. А должность референта еще больше устраивала.

Я очутился в неведомой мне жизни. Большая часть этих людей нигде не работала. Жили кто как хотел, спали днем, работали ночью, другие неделями слонялись по улицам, сидели в пивных, в библиотеках. Были состоятельные, была публика богемная, а то и просто бедняцкая. Пьянствовали, сплетничали, скандалили, сводили счеты. Хлопотали об изданиях, читали друг другу стихи, рецензии о себе. Говорили они о малопонятных мне вещах — фабула, структурализм, обэриуты, имажинисты, акмеисты… Слишком поздно я пришел в литературу, ничего этого мне уже не изучить, да и не хочу, буду писать, как умею, Чехов тоже филфака не кончал. Чехов меня утешал, и Зощенко, а более всего фронтовики, мои одногодки, с их дивной беспечностью: влез по пояс — полезай по горло.

Была групповщина, либералы, реакционеры, почвенники, деревенщики, публицисты, очеркисты, главный же раздел устанавливал не жанр, не стаж, не пробойная сила, разделял талант. Явный талант, будь то поэты, прозаики, все равно объединял. У талантливых была примета, им, как правило, доставалось от критики. Юрий Герман, Ольга Берггольц, Евгений Шварц, Вера Панова, Михаил Дудин, Вадим Шефнер, Семен Ботвинник, Александр Хазин, Виктор Конецкий, Федор Абрамов. Талантливых критиковали, прорабатывали, им, как правило, доставалась нелегкая жизнь. Но, как ни странно, для меня все были интересны: и те и эти, каждый писатель нес в себе искру Божью.

Сталин умер, и «Ленинградское дело» кончилось, «дело врачей» кончилось, «дела» военных, «дело авиаторов» и прочие «дела» кончились.

Город остался словно вырубленный, не стало моих друзей на Кировском заводе и в Ленэнерго, почти никого из прежних руководителей, были только школьные друзья, те, кто вернулся с войны. Прежняя дружба вдруг оказалась самой ценной. Собирались чаще у нас дома. Римма готовила винегрет, целый таз, ставился хлеб, маргарин, приносили кто кислую капусту, кто селедку, разумеется, водку, главным же было общение, по которому так соскучились. Мало вспоминали войну, эвакуацию, больше обсуждали будущее страны, строили проекты один лучше другого. Ничто теперь не могло помешать благоустраивать предстоящую жизнь. Почему-то мы тогда не думали о чудовищных потерях, понесенных нашей армией. Жизнь в те первые годы после войны проходила в какой-то пьянящей бездумной лучезарности, не хотели вспоминать про обманы, про ложь начала войны, про отношение к инвалидам, к военнопленным. Это все приходило, но медленно, неохотно, старались не вспоминать про травлю Зощенко, Ахматовой… А, ладно, зато мы победили. Зато возвращались реабилитированные. По-настоящему для меня что-то треснуло, когда сняли Жукова. Он и Победа были для меня нераздельны.