Предатель - Андрей Волос

— Господи Исусе, спаси и помилуй!

Кстати сказать, и молитовке этой тоже баба Сима научила. Сама она только и делала, что ее повторяла. С годами его стало раздражать, что она беспрестанно бормочет: скажет что-нибудь, а сама тут же и пробормочет; руки что-то делают, а губы опять почти беззвучно повторяют. И всегда со вздохом — правда, не надрывно, не с облегчением, а с таким легким, с почти незаметным вздохом:

— Господи Исусе, спаси и помилуй!..

А ведь и сам не заметил, как привык… Баба Сима и крестить его отводила — тайком от родителей. Ни отец, ни мать никогда против ее веры не восставали; возможно, и крещение приняли бы как должное. Хоть, конечно, сами в ту пору, по молодости, когда обзавелись первенцем, в церковь бы не пошли. Куда им — оба комсомольцы, а отец и в партию вступил лет в двадцать семь, что ли. Еще стукнет кто-нибудь: так и так, мол. Молодые специалисты, а вон что вытворяют. Или еще пуще: коммунист — а подпадает… Ну да баба Сима не стала разбираться: три года терпела, а потом улучила момент.

Купели той он не помнил. Да и в церковь захаживал редко — и все больше с художественными запросами. Но молитовку машинально повторял про себя, особо когда что-нибудь неожиданное или неприятное:

— Господи Исусе, спаси и помилуй!

Толщиной стен похожая на старинную крепость, а парадным входом — на царский дворец, 1-я Градская почти уж два века норовила держаться на самом стрежне текущей невесть куда науки. Все более развиваясь, наращиваясь, расстраиваясь и вбирая в себя лучшие медицинские силы, она превратилась в нечто такое, что более всего напоминало модель целокупной вселенной, повернутой к зрителю своей медицинской частью: здесь уживались все мыслимые направления и отрасли врачебного дела — начиная с гинекологии и акушерства, кончая, разумеется, патологической анатомией.

Теоретически, в этих стенах человек имел возможность родиться (на то и существовала родилка, то бишь родильное отделение), а затем прожить долгую жизнь, неустанно страдая всеми мыслимыми недугами, каждый из которых протекал бы под пристальным наблюдением соответствующего специалиста. Достигнув естественного конца, пациент был бы скрупулезно исследован с целью обнаружения патологий, ставших причиной смерти, а затем, проведя ночь-другую на мраморной полке больничного морга, наравне с иными тутошними насельцами вылетел бы в широкую трубу крематория, исправно и неутомимо действующего буквально в нескольких кварталах — на территории Донского кладбища.

Прежде в комплекс услуг входило еще и окормление по христианскому обычаю, а также, не приведи Господи, соборование и отпевание, но больничная церковь как очаг культа давно прекратила свое существование: где прежде храм был, висит табличка: «Памятник архитектуры»…

Пройдя ворота, Артем повернул направо — к приемному отделению.

Справа от навеса над входом в «приемник» у стены теснились свободные подкаты — на них ставили носилки со «Скорых», чтобы не тормошить больного, перекладывая на больничную каталку. Он машинально отметил, что один из пяти калечный, без колеса на ноге. Возить такой по колдобинам дорожек между больничными корпусами всегда неудобно, а подчас и опасно: как-то раз сам вывалил наземь тетку по дороге в травматологию. Слава богу, обошлось без дополнительных увечий, но шуму было — ужас!..

Слева стояла разъездная «Волга»-универсал, в просторечии именуемая «сараем», — белая, с красными крестами на дверях.

Двери на шарнирах распахивались в обе стороны — тяжелые, по краям и снизу обитые металлической полосой. Артем толкнул створку и, шагнув, оказался внутри приемника, первым делом хватив ноздрями его специфического воздуха.

Да-а-а!..

И в будни выдавались дни, когда здесь творилось такое, что у иных с непривычки волосы вставали дыбом.

Духота, хлорка, гулкие звуки в облупленных стенах!.. зычные голоса медсестер!.. стоны, причитания!.. человека три как минимум со зверски свернутыми набок, окровавленными физиономиями… пара-другая в бессознанке… кто-нибудь непременно с открытым переломом… там, глядишь, лужа мочи, тут — крови… охи, ахи… иной уж наладился помирать прямо на каталке — суета возле него, мельтешение!..

То и дело крик, разборки со «Скорой» — или бомжа привезли такого, что вообще от него не продохнуть, или диспетчер дал наряд с, положим, переломом челюсти, а тут, оказывается, в челюстно-лицевом уже друг на друге лежат, и дежурный врач (сегодня, должно быть, Колесников, он мужик резкий, никому спуску не дает) со «скорым» врачом из-за этого орут друг на друга как бешеные…

А вдобавок ко всему еще и дым — врачи курили как один и, даже разглядывая ленты кардиограмм у каталок со стонущими или мертвенно-бездвижными людьми, не расставались с дотлевающими окурками.

Следовало ожидать, что нынче, на исходе новогодней ночи, обильно орошаемой как «Советским шампанским», так и иными напитками, в приемнике развернул все свои чудные прелести полномасшабный филиал ада. Или уж как минимум чистилища…

Однако даже травматологических, всегда группировавшихся у рентгеновского кабинета, нынче было всего человек семь. Прочие — числом до двадцати, не более, посиживали на лавках, полеживали на каталках. У одной каталки (точнее, у носилок на подкате: стало быть, экстренно пациент прибыл, по «Скорой»), толковали между собой две врачихи из гинекологии. То есть, короче говоря, все довольно тихо и мирно. Если не считать того, что откуда-то сильно несло дерьмом.

— Здоров, — бросил Артем. — Раненько ты… Закурить есть? Все киоски, блин, обежал — шаром покати!..

Павел, уже облаченный в халат и стоявший у шкафа, куда складывали гражданское, кивнул, протягивая пачку.

Закурив, Артем несколько раз затянулся, потом спросил, выдыхая отработанный дым:

— Я думал — битком народу. А тут всего полторы калеки… Это что же выходит: плевала советская публика на всенародное торжество?

— Хрен его знает, — безразлично сказал Павел. — Может, на каких еще анестезия действует… Погоди, скоро подтянутся.

— Обнадежил… А откуда вонища?

Павел молча пожал плечами, но затем все же ответил по существу:

— Не знаешь? Обосрался кто-то.

Артем хохотнул и хотел сам сказать что-нибудь такое же потешное — например, «Ну спасибо, разъяснил! А я думал!..». И самым смешным должно было оказаться именно это — что он якобы думал. Но ничего смешного из того, что можно на этот счет думать, на язык в ту секунду не навернулось. В общем, только хмыкнул и стал быстро расстегивать куртку.

Стрелки разошлись на сто двадцать градусов — малая на восьми, большая на двенадцати, и это значило, что дежурство началось. Прежняя смена минут двадцать как смылась — так заведено, с половины восьмого можно собираться, а коли собрался, то и улепетывай. Но санитар по психосоматическому изолятору (на местном языке — доктор-похметолог) уходит не раньше восьми, поскольку обязан передать сменщику ключи от «пьяной комнаты».

— Что там? — поинтересовался Артем, принимая связку.

Марат беззаботно махнул рукой.

— Один еще с вечера вальтов погнал, так его кольнули капитально. Теперь тишина. Дрыхнут.

— Четверо?

— Трое.

— Во как, — Артем хмыкнул. — И тут недобор.

— Сам удивляюсь.

— Пойду взгляну.

— Взгляни, — кивнул Марат, надевая кепку. — Удачи.

Артем отпер дверь «пьяной комнаты».

Окон здесь не было, зато под потолком вертелся, негромко скрежеща, зарешеченный вентилятор. Почти все пространство занимали четыре пары стальных нар, крепко привинченных к бетонному полу. Заднюю половину унылого помещения от передней отделяла несплошная перегородка из стеклянных блочков на цементе. На некрашеных стенах кое-где виднелись рисунки, не представлявшие, на взгляд Артема, художественной ценности — так, похабщина какая-то. В свете потолочной лампы, тускло глядевшей из стального намордника, накрытые серо-голубыми байковыми одеяльцами фигуры были неразличимо-похожи.

Он с легким сердцем запер дверь и пошел к Большой Клаве — старшей медсестре, попутно кивая, коли попадались, врачам и санитарам. Кивнул и Касьяну — тот, как обычно, сидел на подоконнике справа от двери в лабораторию, одной рукой держа какую-то растрепанную книжицу, другой в тяжелой утренней задумчивости почесывая седую бороду.

Завидев Артема, Касьян ответно кивнул, сощурил левый глаз и сказал не то с издевкой, не то и впрямь озабоченно:

— Что-то ты, светлейший, нынче темноват!

Касьян читал только Библию и еще подчас кое-что из божественного, но не гнушался рассуждений об астральных телах и исследованиях ауры. В приемник он являлся часов в девять вечера (впрочем, зимой мог и раньше завалиться, а по летней поре вообще не прийти), проводил ночь то подремывая, то окормляя интересующихся рассуждениями о духовном и загадочном, утром покидал сие утлое пристанище. Артем иногда думал — может, и в самом деле уходит в астрал, чтобы попусту днем не маячить?