Корона, Огонь и Медные Крылья - Максим Далин

Мне и без того было неуютно и неприятно оставлять моих птиц. Только нежелание пугать Лучезарного и усугублять положение заставило меня расстаться с бойцами — в этих коридорах, в одиночку, все время чувствуя всем телом сквозняки потайных ходов, я каждый миг невольно ждал удара в спину.

Темно-красный резной камень стен, шелково-гладкий, как яшма, с золотыми врезками, освещенный лампами в виде тюльпанов, источавшими золотистый свет и нежный запах курящихся благовоний, темно-красный камень пола, прикрытый великолепными коврами, то винного, то алого, то индиго-синего цвета, в извивающихся ветвях сложного узора… Прекраснейший из дворцов, кажется, пропитался кровью насквозь — глядя на это кровавое великолепие, об этом было трудно не думать.

Я шел, ощущая спиной беззащитность своих женщин, проклинал дворцовый этикет, запрещавший пропустить их вперед, и слушал шаги и болтовню братьев, сопровождавших мою свиту, вытянутый в струну тревогой — но напряжение резко отпустило, когда холодные полубесплотные пальцы скользнули по моим щекам справа и слева, спереди назад. Их отец служил Светочу Справедливости, но они без разрешения служили мне, мои бесценные друзья — и они сумели идеально дать понять, что контролируют обстановку. "Нас, как прежде, двое, — сказали они молча. — Мы по-прежнему тебя любим. Мы присмотрим за женщинами и малышом, не беспокойся".

Принцу, с тех пор, как он стал взрослым, откровенно говоря, не полагалась бы такая охрана. Лучезарный давным-давно отозвал старика Чши; кто бы поверил, что теней-воинов и наследного принца может связывать детская дружба? Услышав слово "дружба", мои братья расхохотались бы до слез — но мы же не люди, я и близнецы. Я — аманейе, нежить, и они — аманейе.

Мы, чудовища, попытаемся общими силами постоять за себя и за своих любимых в жестоком мире людей.

Тронный зал сиял и горел в свете тысяч свечей золотом и рубинами. Это золото и эти камни никогда не видели солнца; пещера дивной красоты и сказочного богатства, вырубленная глубоко в горе — вот что такое был этот зал.

Сановники Светоча Справедливости стояли на коленях у его трона, касаясь пальцами пола — раззолоченная свора. От теней-стражей в зале веяло погребным холодом, несмотря на море открытого огня. В низком и глубоком кресле восседала госпожа Алмаз, древняя, как мумия, высушенная горячим песком. Золотая парча одеяния оставляла открытыми только старчески мутные глаза, полоску пергаментной кожи на лбу и коричневую тонкокостную кисть руки в рубиновых перстнях, придерживающую покрывало. Над госпожой Алмаз возвышался Лучезарный — сидящий на троне из резного, яркого, как огонь, сердолика.

Золотая парча, шитая рубинами, тяжелая, как стальные доспехи, золотой венец в рубиновом огне, хрупкие золотые цепи, сковывающие перстни с рубинами на царственных дланях, завитая позлащенная борода и позолота на веках и скулах придавали Светочу Справедливости величественность храмовой статуи. При взгляде на него правильные подданные, вероятно не могли думать в категориях "обрюзгший усталый мужчина на пороге старости" — они думали "Лучезарный", "Владыка Мира Подзвездного" и "Столп Вселенной".

Братья преклонили колена; я поборол порыв подойти к отцу и поцеловать его руку — не знал, как он воспримет это. Госпожа Алмаз подняла на меня набрякшие веки без ресниц, вызвав у меня приступ жалости — моя бабушка, выкованная из закаленной стали…

— Явился, Ветер? — спросил Лучезарный глухо и хмуро.

— Жить для тебя, умереть за тебя, государь и отец, — сказал я, взяв прах от его ног.

Кажется, свита отца сочла, что эти ритуальные слова прозвучали дерзко.

— Эта маленькая родила тебе сына? — спросил он. Его лицо почти не двигалось.

— Да, Светоч Справедливости, — я поклонился снова. Мне мучительно хотелось повернуться к нему спиной и обнять Яблоню — ей, очевидно, было отвратительно от этой пещерной тяжести приема.

— Он — с хвостом? — вдруг резко спросила госпожа Алмаз. Сановники вздрогнули.

— Кто? — спросил я машинально.

— Твой ребенок! С хвостом он, Ветер?

— Да, он — птица! — сказал я так, чтобы расслышали все в зале. — Он, Огонь, мой сын — птенец аглийе. И он — твой правнук, госпожа Алмаз. И внук Лучезарного. И демон на четверть. А теперь я готов услышать любые слова в ответ.

Светоч Справедливости опустил глаза. Раскаивался ли он в этот момент в любви к моей матери? Ко мне? Враждебность источали пол и стены. И тут я услышал за своей спиной тоненький голосок Яблони:

— Лучезарному позавидовали бы все цари моей земли! Его сын — повелитель стихий, и внук будет повелителем стихий!

Все присутствующие на церемонии затаили дыхание, уставясь на сумасшедшую девчонку, а она подошла ко мне, прижимая к груди малыша, и за ней, шаг в шаг — ее евнух, такой же безумный мальчишка, как и его госпожа. Только Яблоня улыбалась, я видел улыбку в ее блестящих глазах, а евнух определенно был готов драться с царской стражей, если им вдруг отдадут приказ наказать мою бесцеремонную жену!

Наверное, я выглядел так же, как этот бедолага — во всяком случае, думал абсолютно то же самое.

— Что ты говоришь, женщина? — спросил Лучезарный потрясенно.

— Ой, — пискнула Яблоня и рассмеялась, а потом отвесила свой нелепый танцевальный поклон, показав крохотную вышитую туфлю из-под плаща. — Ой, мне так стыдно! Я поставила своего драгоценного мужа в неловкое положение и заподозрила Лучезарного в том, что он не рад видеть внука! Дурочка я…

На угрюмом лице Светоча Справедливости мелькнула еле заметная тень улыбки — и Яблоня немедленно ее заметила.

— Лучезарный не сердится на меня, глупую? — спросила она наивно, и я вдруг понял, в чем заключалась ее игра, отчаянная, рискованная и великолепная — истинно по-женски изощренная. — Взгляни-ка на государя и своего деда, господин мой Огонь, — и повернула младенца личиком к трону. — Посмотри, чей ты внук, прекрасное дитя! — залепетала с тем безотчетным и веселым восхищением, какое всегда слышится в речи счастливых матерей. — Твой дедушка — сам Светоч Справедливости, величайший из царей! Ты видишь, сердечко мое?

Сановники отца смотрели на Яблоню расширившимися глазами — а я обнял ее за плечи и притянул к себе. Яблоня прильнула ко мне всем телом — я почувствовал, как она мелко дрожит от напряжения, но не было времени умирать от нежности.

— Я прошу Лучезарного простить мою младшую жену, — сказал я, улыбаясь так смущенно, как только сумел. — Она — царевна северной страны, не знает приличий и порядков, из любви к внуку Лучезарного и из восхищения им самим делает невольные неловкости…