Девушка без прошлого. История украденного детства - Даймонд Шерил

Уже ночью они провожают меня до дома. Мы скользим по обледеневшей улице, тихо падает снег. Они бегут вперед, оборачиваются, тянут меня за собой, наши голоса эхом отдаются от темных зданий и черных дверей. Питер нагибается, чтобы слепить снежок.

У них будет еще много таких вечеров, а я никогда не забуду это чувство. Меня тянут вперед, шерстяная шапочка сбилась набок, и я смеюсь, как ребенок, которым никогда не была.

Глава 43

Лауххаммерская больница, Рождество, 26 лет

Неделя идет за неделей. Выглядывая из окна палаты интенсивной терапии, я не знаю, хочу ли выйти отсюда. Когда я пытаюсь представить возвращение в мир, мне снова становится страшно. Мир такой огромный, хаотичный, непредсказуемый, а я — скелет ростом пять футов одиннадцать дюймов и весом девяносто восемь фунтов. Все, что я чувствую, — слабость, неспособность пройти нескольких шагов. А еще я больше не верю в себя. Здесь ничто не мешает мне вспоминать все, что произошло со мной. Как я вообще могу верить своим инстинктам и здравому смыслу, если я так долго позволяла себя обманывать? Всю жизнь!

Я слышу шаги в коридоре, отворачиваюсь и смотрю в окно. Сейчас войдет медсестра.

— Бхаджан? — Мама мнется в дверях. На ней огромное зимнее пальто.

Я немедленно начинаю злиться. Почему моя семья не может оставить меня в покое? Прошло столько месяцев с нашей последней встречи, с моего отъезда из Люксембурга. Я просила меня не трогать.

— Бхаджан, я знаю, что ты не желаешь меня видеть. Но… если ты хочешь рассказать деду, что на самом деле произошло в нашей семье, я тебе помогу. — Она входит в палату. — Больше никакой лжи.

Медленно, будто ожидая разрешения, она садится на стул у моей кровати. Шок потихоньку проходит, и я изучаю ее лицо, понимая, как далеко она зашла. Дело не в перелете, не в нескольких часах на поезде, не в деньгах, заработанных уроками, — скорее всего, она их откладывала. Что должно было произойти, чтобы она согласилась пойти против отца, того, кого она боялась больше всего на свете?

— Привет, — сонно говорю я и улыбаюсь.

Это та женщина, которая много лет назад позвонила президенту Нарьеге и вызволила моего отца из панамской тюрьмы. Все эти годы я видела только слабую тень своей матери, и никогда ее настоящую.

Я тянусь к ее руке:

— Я по тебе скучала, мама.

Мы сидим тихо, взявшись за руки. На ней пушистый жакет, на мне — пижама с пингвинами, а из вены торчит игла капельницы. Она смотрит на меня, как смотрела раньше, и сразу видит все, что я пытаюсь скрыть.

— Что тебя тревожит?

Я хочу быть честной с дедом, поэтому собираюсь написать ему. Он, конечно, знает, что мы ушли от отца. Но не знает, как это все было ужасно, как я скучаю по Фрэнку, почему не разговариваю с Кьярой и как все развалилось. Но что, если он накажет меня за это письмо? Перестанет платить за мою страховку? У меня дрожит подбородок. Мысленно я воображаю себе все круги ада, все, что он сможет сделать со мной.

Мама расстегивает жакет и скидывает его.

— Бхаджан, послушай! Ты понимаешь, что спасла мою жизнь? Ты любила меня даже тогда, когда я вообще не была матерью, любила меня, несмотря на все ошибки. Мне плевать, что сделает мой отец. Мы что-нибудь придумаем.

— Я не выдержу еще одного удара, мама. Просто не выдержу. — Мой голос дрожит.

Она снова берет меня за руку:

— Милая, помни одно: сейчас ты можешь чувствовать себя очень хрупкой, но даже тогда, когда ты носила денгари, ты уже была лучше нас всех.

Я хмурюсь. На моих руках следы сотен уколов. Она наклоняется вперед, и я вижу на ее лице тень озорной улыбки.

— Могу я открыть тебе секрет?

— Господи! — Мне хочется рыдать.

— Нет, он нестрашный, я обещаю! — Она поднимает руки. — И он поможет тебе понять… Ты знала, что твой отец пытался писать книги? — Я слишком удивлена, чтобы говорить. — Да, через пару лет после нашего знакомства он написал роман о своих приключениях в мире торговли золотом.

— И что? — Я пытаюсь сесть прямее, опершись на подушки.

— Издателям понравился сюжет. Его назвали интересным. Но, как и почти во всем, что он делал, в романе не хватало эмоций.

Я с трудом могу говорить.

— Он никогда не рассказывал.

— Конечно нет, Бхаджан. В свои девятнадцать ты совершила то, что он так и не смог сделать.

В палате становится очень тихо, и я слышу позвякивание колес тележки, которую катят по коридору, и свое собственное тяжелое дыхание.

— Так значит, поэтому он меня не любил? — Я сглатываю.

Мама надолго опускает взгляд, а потом смотрит прямо мне в глаза:

— Я должна была рассказать это раньше, но я так на него злилась… Твой отец тебя любил. Это никогда не было ложью. Но ты переросла его, Харбхаджан, вот и все. Он мошенник, который дал жизнь идеалистке. И с определенного момента вы просто не могли больше быть вместе.

Я начинаю плакать, сначала тихо, потом уже не сдерживая слез. Мне кажется, что мой мир рушится… или рушится мой взгляд на него. Для ребенка семья — это вселенная, а они сделали мою вселенную местом, в которое нельзя верить. Местом, где я никогда не буду достаточно хороша. Та идея, которая определила мою жизнь… Мысль о четырех людях, противостоящих миллиардам… Я чувствую, как у меня кружится голова.

— Когда ты отсюда выйдешь, Харбхаджан, а ты выйдешь, найдешь гораздо более достойных людей.

Я думаю о своих друзьях, которые ехали шесть часов сквозь метель, чтобы час посидеть со мной в больничной столовой.

Мама вздыхает:

— Не знаю, что сказал бы психолог на мои слова… но ради всего того, что будет дальше, забудь прошлое.

Я смотрю на нее и краснею.

— Хочешь меня ударить? — говорит мама. — Ударь. Ты рождена для прекрасной, огромной, яркой жизни. Не трать ни секунды на четырех людишек, которые не были частью твоего племени. Ты Бхаджан — и пошли всех придурков к черту!

Сначала я не понимаю, что происходит. Потом меня охватывает невероятное облегчение. Мы смеемся, как не смеялись уже много лет — а может, и вовсе никогда. Моя рука соединена с капельницей, мама съежилась на своем стуле. И тут я понимаю: раз мы способны хохотать в пустой больничной палате после всего, что пережили, — значит, мы с ней в каком-то роде непобедимы.

Через несколько дней я начинаю чувствовать какие-то изменения в собственном теле. Это не благословенное безразличие и не отсутствие боли. Все по-прежнему невыносимо болит. Это что-то другое. Какой-то крошечный огонек. Капелька силы. Я чувствую ее где-то очень глубоко, и она пытается вернуться. Посредине ночи я встаю, цепляясь за металлическую стойку капельницы, и, прямо в пижаме, качу ее перед собой к двери. Колесико застревает, зацепившись за угол кровати. Я закатываю глаза и несколько раз пинаю его тапком. У меня нет на это времени!

Наконец я выбираюсь в коридор. Колесики поскрипывают в тишине отделения интенсивной терапии. С сестринского поста доносятся тихие голоса. Скоро я понимаю, что у меня сейчас выскочит сердце, а рука на металлической стойке становится совсем мокрой. Двадцать три шага. Я прислоняюсь к стене, чтобы немного отдохнуть. Двадцать три шага!

Каждый день я хожу. По два раза. Сначала я опираюсь на стойку капельницы, потом она становится мне не нужна. И каждый день на десять шагов больше. По ночам я закрываю глаза и представляю завтрашний день. Много лет я сравнивала себя с прежней собой: инвалидку — с девочкой, которая готовилась к Олимпийским играм. Но моя воля осталась прежней. За годы тренировок я многому научилась — обращаться с собственным телом, быть терпеливой, наращивать силу с нуля. Просто в этот раз все будет помедленнее. Так что я начинаю с того места, где оказалась. Возможно, кое в чем моя семья все же была права: похоже, я и правда сильная.

Глава 44

Тоскана, 27 лет