Море для смелых - Борис Изюмский

— Ну что вы, что вы, миссис Чаругина, — смутился он. — Я, возможно, и заблуждаюсь…

Валентина Ивановна умолкла, словно припоминая какие-то ускользнувшие детали этого разговора.

— И знаете, Григорий Захарович, на этом званом вечере передо мной во всей узости открылся мирок английских коллег… Удобные кресла, камин, бизнес, приносящий автомашину и домик. А дальше? Дальше? Понимаете, нет взлета… Какая-то приземленность. Нет бескорыстного горения нашего Панарина или того же Нагибова, нет способности трудиться, забыв о времени, о себе, а есть… служба как часть бизнеса. Только б сохранить место у камина. Мы тоже за комфорт, но сводить все дело к этому…

В наши планы они и верят и не верят. Я спросила мистера Фота: «А почему вы так заинтересованы в нашем цехе дистилляции?»

Он ответил довольно откровенно: «Да ведь колонии мы утратили, через несколько лет и вовсе не будем получать кокосовое масло. И тогда придется просить у вас синтетический кокос. Бизнесмену надо глядеть вперед хотя бы на тридцать лет».

— А, шельма! — довольно захохотал Альзин. — Понимает, что именно в Пятиморске придется заимствовать новую технологию.

Зазвонил телефон. Альзин поднял трубку.

— Да?

И со сдержанной яростью:

— ХТЗ прислал рекламацию на литейный крепитель. Узнайте, кто направлял, и накажите. Строжайшим образом! За подрыв заводской марки…

Каждый раз, когда Леокадии приходилось теперь бывать на комбинате, ее охватывало чувство, какое испытывает человек при встреч с чем-то дорогим и близким.

У ворот — «Комсомольский прожектор». На красном полотнище призыв: «Большой химии — широкий шаг!».

Выкупанные водой из шланга, посвежевшие тополя радостно устремились к чистому голубому небу. Поголовье мотоциклетного табуна у проходной по крайней мере утроилось.

Леокадия и Вера миновали заводской фруктовый сад, серую гофрированную стену градирни. Из приоткрытой двери цеха алкилоламидов потянуло мягким мандариновым запахом. А вон напротив вынесена для большей безопасности на открытый воздух установка гидрирования.

В цехе Лешка замедлила шаг, проходя мимо аппарата, на котором когда-то работала.

Бывало, высунешься в летнюю пору из окна — и слышишь, как в степном поднебесье заливается жаворонок. А в самом цехе хитрюги воробьи наловчились садиться только на холодные трубы.

Она перевела взгляд за окно: там теперь высится многоэтажный корпус научно-исследовательского института с его лабораториями, конструкторским бюро, технической библиотекой.

Вера потащила подругу в цех дистилляции. Ух, сколько же сил они потратили на него в свое время! Стась здесь буквально ночевал. Лешка постояла у пульта управления, контролирующего температуру, режимы, уровни. И, конечно же, не замедлил появиться Панарин. Тощий, с длинной шеей, с неизменным хохолком на голове, пожал радостно руку:

— Тянет?

Ему так хочется услышать подтверждение, что Лешка невольно говорит:

— Тянет…

— Ну, вот видишь. Ты же прирожденный химик! Переходи на опытные установки.

«Милый Стась, каково-то тебе переносить мое богоотступничество!»

— Спасибо, Стась, — отвечает она уклончиво.

Право же, такому фанатику невозможно сказать, что в действительности она ни на минутку не жалеет о выбранном пути!

Когда Юрасова вошла в кабинет Альзииа, Григорий Захарович тоже обрадованно спросил со своей всегдашней хрипотцой:

— Все-таки тянет?

Как им всем хочется, чтобы ее тянуло! И Григорий Захарович, видно, еще надеялся на ее возвращение в «производственное лоно». Поэтому, как всегда увлеченно, стал расписывать, что они делают сейчас:

— Ставим на участки счетно-вычислительные машины. В дифенильной котельной — полное программирование работы.

— Григорий Захарович, — вкрадчиво начала она, — наши учителя просят вас энергичнее помочь школе… Кое-что делается, но этого мало. И на сессии горсовета говорили…

Альзин, словно очнувшись, посмотрел на Леокадию, хотел сдержать смех — крылья ноздрей задрожали, — но не сумел, рассмеялся:

— Даром старался!

Он ладонью потер макушку.

— Нет, нет, совсем не даром, — страстно возразила Леокадия. Большой химии понадобятся большие люди… И много их…

Она стала рассказывать о школьном кабинете химии, кружке, планах, о том, как помогает им Виктор Нагибов.

— Но это только начало… Самое начало…

Альзин слушал молча, наконец сказал задумчиво:

— Кто его знает… Может быть, и правильно, Леокадия Алексеевна, что вы именно там…

Он впервые назвал ее по имени и отчеству.

— Помогать, конечно, придется. Трудно… но надо. Как? Вот вопрос! Получше оборудовать ваш кабинет, мастерские? Это важно, но, насколько я понимаю, не главное. В общем, мы здесь посоветуемся.

Он сразу же увлекся новой идеей, увидел в ней открывающиеся возможности.

— Цехи возьмут шефство над классами. Комсомол выделит вам пионервожатых. Хорошо бы детям встретиться с бригадой коммунистического труда, скажем, Нади Лобунец. Затем… Панарин расскажет о поездке в Англию, а я, если разрешите, прочту лекцию «Химия соревнуется с природой».

Он словно бы размышлял вслух:

— Если какой-нибудь малец получит двойки, мы его за ушко — в цех, в красный уголок. Расскажем о своих успехах и по-рабочем спросим: «Почему же ты так?» А сирот можно разобрать и по семьи на субботу, воскресенье. — Он посмотрел на Леокадию веселыми глазами. — Гожусь в воспитатели?

— Еще как!

— Тогда зачисляйте на общественных началах.

Она уже совсем собралась уходить, когда Григорий Захарович вдруг сказал:

— Между прочим, сегодня был в нашей амбулатории Куприянов.

От неожиданности лицо Леокадии залила краска.

— Помогает организовать в цехах терапевтическую помощь.

Не заметив смущения Леокадии, Альзин сказал убежденно:

— Одаренный и, главное, хороший человек. Цены таким нет.

Вот и еще одна рекомендация для полного комплекта. Но ей-то от этого не легче.

Леокадия ушла, а Григорий Захарович подошел к окну, постоял, о чем-то напряженно думая. От левой брови к седым волосам пролегли по высокому лбу две морщины, похожие на расходящиеся тонки лучи.

«Эта девочка, видно, точно знает, чего хочет… Вообще молодые шестидесятых годов сложнее, чем были мы в их возрасте. Мы порой не прочь побурчать, мол, „не та молодежь ныне пошла, несерьезна, бескрыла“… А если быть справедливыми? Ведь в массе своей они богаче и интереснее нас, прежних… Глубже, разностороннее их образованность, неизмеримо выше вкус, духовные запросы.

Разве это плохо, что они любят одеться покрасивей, что не нравятся шаблоны в речах и наши, порой нудноватые, поучения? Конечно, огорчаешься, когда наталкиваешься, на недостаточную почтительность к старшим или чрезмерную самонадеянность.

И все же… И все же… недалёки те отцы, что хотят видеть своих, детей во всем такими же, какими они сами были. Разве к тому лучшему, что было в нас, не должно прибавиться еще и новое? Нет, милые, интересный вы народ, и мы вам поможем…

Действительно, как она верно сказала: „Большой химии понадобятся большие люди“. Но и они от соприкосновения с химией станут еще смелее… умнее… Потому что она, как производство наивысшего типа, формирует новый круг интересов, требует непрерывного обучения и переучивания, обостренной пытливости, масштабности взглядов, незаурядных волевых качеств… Да, да, проблема Большой химии — это проблема большого Человека!..»

Он возвратился к столу: надо было написать очень трудное письмо.

Его московский друг, крупный ученый, Леонид Хрисанфович Безбыш, часто поддерживавший их комбинат и приезжавший в Пятиморск, предложил свой метод окисления мягких парафинов. Научно-исследовательский институт, возглавляемый им, выхлопотал около миллиона рублей, чтобы построить в Пятиморске цех, подтверждающий правильность расчетов.

И вдруг Стась Панарин, Валентина Ивановна, Громаков, Мигун в один голос заявили: метод, предложенный ученым, экономически невыгоден — технология сложна, громоздка, не отработана, продукция, получится дорогой, низкого качества, строить цех преждевременно. И все это с неотразимыми аргументами в докладных записках.

Григорий Захарович и сам видел, что новый метод недоработан в экспериментальной стадии, и его порадовало в рассуждениях молодых помощников, что на первый план они выдвинули соображения государственной целесообразности. Ни личная обаятельность Безбыша, ни то, что он, по существу, опекун комбината, не увели их в сторону от главного. Теперь надо было написать Леониду Хрисанфовичу деликатное, но честное письмо. Потому что… потому что истина превыше всего.

Но письмо, пожалуй, лучше написать дома, когда все улягутся.