Двойка по поведению - Ирина Семеновна Левит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Казика вытаращились глаза:
— Вы знаете фамилии?
— Думаете, только вы у нас такой ушлый? Только вы умеете человека наизнанку вывернуть и все у него выведать? — На лице Орехова читалось откровенное торжество. — Некоторые тоже кой на что способны! Лебедкин, например! Значит, так. — Майор разом перестал торжествовать и заговорил серьезно: — Славка, конечно, молодец, но и повезло ему малость. Он узнал, кто был в экипаже, который «ниссан» нашел. Один, капитан Лавров, пару лет назад уволился, а другой, Федоткин его фамилия, лейтенантом тогда был, по-прежнему служит. Занятный такой малый этот Федоткин — педант и явно в генералы метит. Поэтому все фиксирует, за всем бдит и все на ум себе кладет. Славка с ним потолковал и любопытные вещи выудил. То дежурство у Федоткина первым было, он только на службу поступил, потому особо старался и все запомнил. Ну, не то, чтобы он уж прямо фамилии запомнил, однако он их себе записал в блокнотик. Особенно, когда замначальника примчался и бурную деятельность развел. Записал, потому что педант и, подозреваю, на всякий случай… Уж не знаю, какой он случай имел в виду.
— То есть в сводке значилось, что «ниссан» нашли пустым, а на самом деле там были трое парней? — уточнил Казик.
— Не успели они бросить машину. Они мужика того сбили чуть ли не на глазах экипажа Федоткина. Пацаны, конечно, газу дали, однако их быстро перехватили. Запаниковали пацаны, а как не запаниковать? Машину угнали. Водительских прав нет. За руль сели нетрезвыми. Человека сбили. С места происшествия попытались скрыться. Полный набор! Повезли их, понятно, на базу — экспертизу на алкоголь делать, опять же несовершеннолетние, родителей надо вызывать. Один, правда, тут же звонить кому-то стал, чуть ли не рыдал… Фамилии свои сразу назвали, еще по дороге на базу рассказали, как дело было. Навеселились на выпускном вечере, поддали хорошо, вышли на улицу проветриться, в общем-то случайно на тот «ниссан» натолкнулись, он рядом стоял, обнаружили, что не заперт… Сначала никуда ехать они не собирались, просто решили посмотреть, что внутри. А когда в бардачке обнаружили ключ, потянуло на приключения. Пока уже на месте экспертизу делали, протокол оформляли да родителей ждали, нагрянул Пирогов. Федоткин говорит, злой был, как волк. В общем, протокол переделали, парней отпустили, Пирогов матерился. Вот такая история, — подытожил Орехов и добавил: — Которая вообще-то вряд ли имеет какое-то отношение к убийству учительницы. Кого тут подозревать? Кого-то из этой троицы? Да они на Галину Антоновну молиться должны были! Она бы не вмешалась, они бы себе всю жизнь поломали. Опять же семь лет прошло… Это с одной стороны. А с другой, может, все дело как раз в этой истории, только мы зацепку пока не нашли.
— В принципе вы правы, — согласился Казик. — Скажу вам как психолог: люди очень часто ненавидят не тех, кто должен им, а тех, кому должны они. И я обязательно повыспрашиваю Сергея Игнатьевича про Руденко, Ефремова и Краснова. Хотя семь лет… Почему кто-то так долго ждал?
— А заодно пообщайтесь с этой учительницей Саранцевой. Вы, кажется, вошли к ней в доверие, — усмехнулся Орехов. — Может, она кого-то из этой троицы знает? Может, как-то пути их пересеклись?
Глава 24
— При чем здесь Саранцева? — спросил Качарин.
— Как при чем? — растерялся Гриневич. — Вы же ее маленькой стервой назвали. Вы же меня вроде как предупредили.
— Да я и в голове Елизавету не держал!
— Тогда я не понял…
— Перестань придуриваться! — отрезал Качарин. — Все ты понял!
Володя молчал, напряженно глядя на Качарина, и тот недовольно сказал:
— Свяжешься с этой соплюхой Томашевской, большие проблемы огребешь.
— С Линой?!
— С Алевтиной! Алевтиной ее зовут! Только имя ей это очень не нравится. Так-то!
— И что с Линой?.. — Гриневич вдруг покраснел. Он редко краснел, по большому счету почти никогда, а тут щеки загорелись, и лоб, и шея… — При чем здесь Лина? — пробормотал он.
— А при том, что она хоть и длинная жердина, и сиськи отрастила, и задницей лихо крутит, но пигалица еще несовершеннолетняя, — с презрением проговорил Качарин. — А папаша ее круче крутого яйца и все тебе поотрывает за дочку свою. А если даже не оторвет, то статью пришьет за совращение этой самой несовершеннолетней. И докажет! Еще как докажет! Или ты думаешь, она дева невинная? Как же! Поверю я! Девы так не целуют, как она целовала тебя. Или, скажешь, не целовался ты с ней? Не целовался ты, учитель, со своей ученицей?!
— Я не целовал ее! Не целовал! На кой она мне сдалась?! — рявкнул Гриневич.
…В тот злополучный вечер сначала позвонила Саранцева, спросила, нет ли в тренажерном зале Мухина. Он ответил, что Мухин не появлялся. Потом раздался другой звонок…
Голоса в трубке он не узнал, а когда услышал фамилию, весьма удивился. Томашевская? С чего бы вдруг? А потом удивился еще больше, потому что девушка очень настоятельно просила выйти его на улицу для серьезного разговора. Ну, очень серьезного и совсем не терпящего отлагательств. Гриневич никак не мог сообразить, что же такого серьезного и не терпящего могло произойти, чтобы Лина Томашевская обращался к нему, учителю физкультуры, и даже встревожился.
Вот именно с этой встревоженностью он и вышел на улицу, и с ходу спросил, что случилось, и услышал такое…
— Владимир Николаевич! Я вас люблю! Правда, правда! Я молчала, потому что понимаю: вы — учитель, я — ваша ученица, но я больше так не могу! И то, что вы учитель, ничего не значит! Я скоро кончу школу и не буду вашей ученицей! Но я хочу быть вашей женщиной! Не после школы, а сегодня, завтра, послезавтра! Потому что я вас люблю!
Сначала Володя обмер, а потом просто перепугался. Это был совершенно особый испуг, замешанный не на природной трусости, а на изумлении, на абсолютном непонимании, как следует реагировать на подобные слова и поступки, чтобы реакция эта была правильной и однозначной. А реакция как раз такой и должна была быть — правильной и однозначной.
Володя, конечно, слышал, что люди время от времени попадают в подобные ситуации и воспринимают их по-разному: одни бегут им навстречу, другие — куда угодно, лишь бы подальше. Он немедленно захотел «подальше», но Лина не отпускала — в прямом и переносном смысле. Крепко держала его за локоть, неотрывно смотрела в глаза и говорила, говорила, говорила…
Наконец он тоже заговорил
