Время барса - Петр Катериничев

Удачно.

— «Давай вечером умрем весело…»

Глостер прошел вдоль периметра всего просторного кабинета, выглядывая в окна и пытаясь обнаружить не указанные на плане, но возможные двери.

Передвигался Глостер с природной грацией, совершенно бесшумно и очень легко. Он словно подчинялся какой-то музыке, какому-то ритму, звучащему для него и внутри него… Застыл, прикрыл глаза и, постукивая рукой, повторил полюбившуюся ему музыкальную фразу… Прошел к окну, выглянул во двор… Там был все тот же знойный день, ни ветерка, но из прохлады кондиционированного кабинета все бывшее за окном казалось неживой, застывшей декорацией.

Глостер сел прямо на пол, по-турецки, выудил мобильник, набрал номер, с увлечением вслушиваясь в короткие звуки… В душе его продолжала звучать совсем другая музыка…

— Это Глостер.

— Лаэрт слушает Глостера.

— Жоржик мертв. Я в его кабинете. Жду вас.

— Мы будем через семь-восемь минут. У вас… что-то с голосом, Глостер?

— Нет.

— Вы словно поете?

— О! Это — песнь ангелов!

— Ангелов? — В голосе Лаэрта послышалась тревога.

— Да. Этаких зудливых молодцев с крылышками как у шмелей. Или — у валькирий. Помните Вагнера?

— Вам ничто не угрожает?

— Нет. Все здешние куда-то подевались. По щелям. А что вы хотите от химер, Лаэрт? Впрочем… мы все химеры. Призраки. Нетопыри. Нелюдь.

— Глостер, мы выезжаем.

— А вот это правильно! — радостно подтвердил Глостер. — Как нас учит пиво «Золотая фикса»: «Нужно чаще встречаться». Особенно со смертью.

— Не понял?

— Рассуждаю вслух. Хулиганю в эфире. Это никому не нужно. — Глостер помолчал, лицо его было напряжено, на нем читалось незаурядное волевое усилие, словно он… словно он желал стряхнуть, сбросить с души нечто липкое и вязкое, как паутина, и не мог… Наконец, кое-как справившись с охватившим его — страхом? отвращением? — свел жестко губы, произнес в трубку, с видимым усилием разжимая будто сведенные судорогой скулы:

— Не обращайте внимания, Лаэрт. Все прошло успешно. Иногда хочется и расслабиться. Пошутить.

Фразы давались Глостеру ценой невероятного напряжения; все лицо залил липкий пот. Глостер повторил, словно граммофонная игла проскочила на испорченной пластинке:

— Пошутить.

— Я понимаю… — эхом отозвался Лаэрт. По его тону, напротив, было ясно, что Лаэрт озадачен. Но… объяснить хоть что-то Глостер не мог даже самому себе.

Да и как можно объяснить вечность? Вот эта, последняя мысль, была замечательной: прохладной, как предрассветный туман, и легкой, как солнечный свет! Вот только… Глостер снова сделал титаническое усилие, сглотнул странный комок в горле, произнес:

— Все штатно. Конец связи.

— Есть.

Глостер перевел дух. Ну наконец-то… Наконец-то он может хоть немного отдохнуть… Глостер обессиленно приник спиной к столешнице. Черт возьми! Что с ним происходит? Что?! И началось это… Да дьявол знает, когда это началось, вот и все! Но в такой форме… Ну да, после поединка с Диком там, в подвале московского особняка… Так что это? Усталость? Депрессия? Безумие? Откуда? Или — сумасшествие заразно? Глостер вспомнил тусклые, водянистые глаза Лира, и ему стало жутко. Неужели и с ним теперь происходит та же страшная метаморфоза?..

Музыка снова возникла в самой глубине его существа, заклубилась, превращаясь в великолепный, сиренево-фиолетовых оттенков туман, потом туман стал совсем приятного, радостного цвета, определить который Глостер не смог… Или — это снова была музыка?.. И она заполнила все пространство внутри него и вовне и стелилась вокруг облачными прядями, . пока не поглотила совсем и его самого, и все сущее…

Глостер словно принял сильнейший, неведомый стимулятор… И вот уже анестезирующая жидкость помчалась с током крови, превращая нервы в тонкие, вибрирующие струны, превращая мозг в подобие симфонического оркестра, в коем теперь рождались чудесные, золотистые, почти осязаемые звуки… В душе, словно в заброшенном замке, ожили вдруг тени — страшные призраки упырей и вурдалаков, вялой нежити, когтистых нетопырей — и, едва показавшись, исчезли; их место заступили одетые в шелка дамы, кавалеры в бархатных кафтанах… Вокруг сияли люстры, блестел позумент, тускло мерцали драгоценные каменья в фамильных диадемах стареющих виконтесс, легкомысленно блистали бриллианты в ушах и на шеях юных прелестниц, опекаемых внимательными дуэньями и развратными дядьями из камергеров, послов и лордов-хранителей…

Глостер не знал, откуда вдруг накатывало это наваждение, но странное, ни с чем не сравнимое счастье, испытываемое им, захватывало целиком, походило на приближающийся приступ… Приступ чего? Сумасшествия или той самой «жизни вечной», жизни вне времени, вне судеб этого мира, только по произволу собственной фантазии и собственного вдохновения?.. Бог знает.

Глава 51

Возвращаться в мир было мучительно… Но он услышал, как заработал мотор автобуса, слаженно, привычно… Глостер дышал тяжело и часто, глядел на застывшее за окном знойное марево, и оно казалось ему блеклым и тусклым, каким и бывал для него свет солнца по сравнению с яркими и ясными красками бреда.

Глостер встал, подошел к окну. Из подъехавшего автобуса спокойно и деловито выпрыгивали собранные ребятки лет чуть больше двадцати, с крепкими подбородками и безразличными взглядами пустых глаз, а потому похожие, как близнецы одного замеса. Внезапно Глостеру даже слово пришло на ум то самое: порода. Вот именно: время всеобщей убогости, нищеты и безвластия вывело особую породу людей: они не были ни слишком эмоциональными, ни даже слишком алчными: настоящая алчность покоится на эмоциях, а вовсе не на расчете! Нет, эти были размеренны, бесполетны и точны, как тайваньские калькуляторы или малазийские часы, и столь же одноразовы; впрочем, то, что они были маловыразительны и отдавали откровенной дешевкой, никого не пугало: у нас научились многократно использовать и шприцы, и презервативы, и киллеров. В убийстве для них не было ни ярости, ни ненависти, ни даже безумия: ничего личного, работа. Тупая, серая, порой — скучная до одури, но даже сама одурь — глуха и привычна, как легкое гипертоническое недомогание.

Острая тоска охватила Глостера… И вовсе не потому, что эти «арифмометры для окончательных расчетов» не смогут загнать и уничтожить Маэстро; ему было жаль… искренне жаль, что Маэстро затравят не матерые волкодавы, а непонятно кто… Даже не злодеи: так, полулюди. И вторая половина их странного естества — вовсе не любовь к себе, это было бы естественно и понятно, а стерильная аккуратность в соблюдении режима. Того самого режима — завтрак, обед, совокупление, сон, — который они считают жизнью. Чем тогда смерть хуже?

Глостеру стало тепло и весело от этой своей отгадки: ну да, он выводит из строя механических кукол. Отключает их от режима. Только и всего.

— Лаэрт вызывает Глостера, — услышал он в трубке мобильного, после того как тот запиликал призывно и жалобно.

— Да, я слушаю.

— Глостер? — переспросил Лаэрт, словно не веря своим .ушам.

— Лаэрт, прекратите кривляться! Я сейчас спущусь. Бледный как мел Мишаня застонал: все время он держался так, будто потерял сознание или просто не смел потревожить Глостера в его уединенном безумии… Теперь… теперь боль снова захватила его.

— Босс… я… мне… — лепетал он, кривясь.

— Ну-ну… Ты держался умницей… Тебе просто не повезло…

Проходя мимо, Глостер легонько потрепал ладонью раненого под подбородком, словно это был несмышленый ребенок или животное, и скрылся за дверью.

Через минуту он уже прохаживался по залитому солнцем двору рядом со среднего роста светловолосым человеком, которого называл Лаэртом.

— Вы контролируете ситуацию? — спросил Глостер, и голос его был резок, четок и повелителен.

— Полностью. Те люди Ричарда, которых мы захватили в автобусе, поняли все правильно. И переговорили со своими. Особого тепла при встрече ожидать, пожалуй, не стоит, но желание доброго сотрудничества есть. Мы гарантировали им оплату вперед.

— Значит, принципиальных возражений безвременная кончина Ричарда у них не вызвала?

— Ни слез, ни причитаний.

— Нет, Лаэрт, вы мне положительно нравитесь. Вам все это время не хватало юмора.

— Да какой уж юмор ряДом с деньгами?

Глостер откинулся чуть назад, расхохотался беззаботно:

— И тут вы правы, Лаэрт. Рядом с деньгами место или для роскоши, или для смерти. — Он поднял брови, спросил озабоченно:

— Нашли моего жмурика?

— Да. За кадкой.

— А я хотел вам приятное сделать, сюрприз, так сказать.

— Приятное? — озадаченно переспросил Лаэрт, всматриваясь в лицо Глостера.

— Ах, дорогой мой Лаэрт, не принимайте все столь серьезно и трагично.

Согласитесь, редкий экземпляр.

— Кто?

— Покойный, конечно. Да, вот еще что… Никаких протестов, нареканий? Я имею в виду — со стороны масс, так сказать?