Обнаженная модель - Владимир Артыков

— Пятого ноября тридцать четвертого года у меня начались схватки. Родильный дом, к счастью, был недалеко. Окна палаты выходили во двор городского военного комиссариата, где с утра духовой оркестр репетировал марши, готовясь к военному параду накануне праздника Октябрьской революции. Рассвет еще не наступил, были сумерки. Неожиданно музыка прекратилась, наступила тишина, по-видимому, оркестранты ушли на завтрак, и в этот момент у меня начались роды. И только ты должен был появиться на свет, как послышался глухой сильный гул, все вокруг задрожало, затряслись стены, надо мной закачался потолок, с него посыпалась пыль, а стол, на котором я лежала, заходил ходуном. Стрелки на часах, висевшие на стене, остановились, показывая 8 часов 12 минут. С испуга акушерка и медсестры мгновенно исчезли, из коридора разносился только стук каблучков убегающего персонала. Я осталась одна в палате, меня охватил ужас. Я ничего не могла понять, что происходило, пока за окном не раздался командный голос:

— Землетрясение! Всем покинуть казарму, рассредоточиться на плацу!

К тому времени акушерка и медсестры, несколько смущенные, вернулись в палату, и в этот момент раздался детский крик — это ты известил о своем рождении.

Засмеявшись, мама пошутила:

— От твоего появления на свет задрожала земля.

В нашем ташкентском доме появилась няня из русских поволжских немцев. Это была удивительная девушка, мои родители так ее полюбили, что считали равноправным членом семьи. Позже, когда я подрос, много слышал хорошего о ней от родителей и сестер, и мне было жаль, что по возрасту я не мог помнить эту прелестную няню. Мама сохранила фотографию Ани, как звали эту девушку. Она была действительно красива, беленькая с волнистой прической, тонкая сеточка прижимала ее волосы по моде того времени. По рассказам мамы она не только прекрасно ухаживала за мной, но и хорошо шила, готовила. Повар в постпредстве восхищался ее кулинарными способностями и просил маму отдать ее к нему в помощники. Мама смеялась:

— Рустам, признайся, ведь ты хочешь сам у нее поучиться? Нет уж, пусть смотрит за Володькой, а самсу и мантыона тебе всегда поможет приготовить.

В 1935 году отца назначили в Москву постпредом, поскольку в союзных республиках эту должность упразднили. Родители очень хотели забрать няню с собой в столицу, но это им сделать не позволили. Причину отказа отец, конечно, знал, но маме он ничего не сказал. Думаю, что на Аню распространялось ограничение в проживании.

С моим появлением у мамы стало трое детей, две дочки и один сын. В семье царила атмосфера любви и доброты. О том, что Женя и Соня мне родные только по папе, я узнал в двадцатипятилетнем возрасте, уже отслужив срочную на Балтийском флоте и будучи студентом пятого курса художественного училища.

Произошло это так. Однажды, в летний жаркий день, сидя на веранде, я писал натюрморт с букетом роз, срезанных мамой в нашем саду. Она любила и умела выращивать прекрасные розы, и всегда дарила их гостям, бывавшим у нас. Женщинам — букеты, мужчинам — одну розочку. Стояла тишина, рядом за заборчиком разговаривали две женщины. Одна из них была соседка, Надежда Петровна, а вторая — бывшая наша домработница. От них меня закрывали виноградные лозы, сплошной стеной увившие веранду. Анна Сергеевна была глуховата, поэтому говорила громко, и Надежда Петровна старалась тоже кричать ей в ответ. Анна Сергеевна сетовала, что не застала Нину Александровну дома, и что она пришла к ней по делу — за розами для внучки, окончившей школу, поскольку завтра будет выпускной бал, и нужны цветы. Потом разговор пошел о ценах на рынке, внуках и, конечно, о политике, что Америка угрожаем Советскому Союзу атомной бомбой. Женщины сидели на веранде, разговаривали и пили чай. Их болтовня была очень хорошо слышна, хотя я и не прислушивался, погруженный в работу над натюрмортом. Неожиданно до меня донеслась фраза Анны Сергеевны, которая резанула мой слух:

— Жаль, что я не застала Нину Александровну, эту святую женщину. Подумать только, воспитала двух неродных девочек, выучила, выдала замуж, и когда у них появились детки, Нина Александровна отдала свою любовь и внукам. Володька ведь до сих пор не знает, что они родные ему только по отцу. Нина Александровна любила всех, ее нежность к сыну и дочерям была всегда одинакова, они все были для нее родными.

Я услышал, как Надежда Петровна, понизив голос, сказала:

— Тише говорите, Анна Сергеевна, Володя на веранде рисует что-то, не дай Бог, он услышит, ведь он об этом ничего не знает до сих пор.

Я похолодел, несмотря на жару, на меня словно вылили ушат ледяной воды.

— Вот старая, из ума выжила, болтает всякие глупости. Это же надо такое придумать, что мои сестры не родные мне. Быть этого не может, ведь мы все так любим друг друга. Придет мама, надо рассказать об этом, чтобы она Анну Сергеевну поставила на место и отругала за те глупости, которые носит по дворам, — подумал я.

Когда пришла мама, я с возмущением рассказал о сплетнях, случайно услышанных от Анны Сергеевны. Я был совершенно убежден, что это ложь.

Мама расстроенная выслушала меня:

— Володя, ты взрослый человек, и рано или поздно ты все равно узнал бы, что Женя и Соня дети твоего отца от первого брака, а ты наш общий ребенок. Но для меня вы все родные и любимые. Дети Жени и Сони — мои любимые внуки. Я уверена, что эта новость не изменит твою любовь и отношение к сестрам. Тем более что они тебя обожают и всегда считали своим родным братом, а меня своей родной мамой.

— Мама, я расстроился, что вы с отцом не рассказали мне об этом раньше. Но теперь, когда я все узнал, даю слово, что я никогда не скажу сестрам об этом. Я также их люблю, как и они меня.

Мама поцеловала меня:

— Я верю в твою доброту. Заканчивай свой натюрморт, скоро придет отец, будем обедать.

Все это вспоминалось мне около кровати тяжело больного отца. Я думал о том, что судьба испытывает меня, сначала отобрав Тамару, моего большого друга, с которой был связан всплеск моей творческой жизни, самый ее накал и напряжение, целых пятнадцать лет, пролетевших с ней как одно мгновение. Лучшее, что я сделал в живописи, театре и кино было связано с Тамарой, ее пониманием, поддержкой и любовью ко мне. Ее ужасные страдания в больницах и уход из жизни буквально сломил меня. Я перестал работать, начал пить, не мог ни на чем сосредоточиться. Возникла пустота. И вот теперь, сидя у кровати тяжело больного отца, я думал, что могу потерять и его. Я вспоминал прожитые годы и ругал, и ненавидел себя за недостаточное внимание к своим близким. Но повернуть жизнь вспять было уже невозможно. Болезнь отца подорвала здоровье мамы, она плохо себя чувствовала, ее часто увозили в больницу с сердечными приступами. Вся семья не отходила от нее, дежуря по очереди. После похорон отца я тяжело заболел. Майя помогла устроить меня в подмосковный Галицинский госпиталь, и сопровождала до Москвы почти беспомощного. Привезли меня в госпиталь в тяжелом состоянии, и как сказал лечащий врач — полковник медицинской службы Маслов:

— Опоздай еще немного, и было бы уже поздно.

Почти месяц я пролежал после операции. Вернулся в Ашхабад совершенно опустошенным. Теперь я все время проводил у постели больной мамы, которая лежала в больнице с переломом шейки бедра, сменяя дежурство Сони, Майи, Вики и Аи — первой, самой старшей внучки моей мамы, дочери Жени и Баки Кербабаева.

Мама сломала шейку бедра, когда лежала в больнице с инфарктом. Как-то ночью она решила самостоятельно встать с кровати и упала. Она стала совершенно беспомощной, и мы ухаживали за ней, аккуратно поворачивали ее, стараясь спасти от пролежней, меняли постельное белье и все то, что необходимо при полной беспомощности девяностолетней женщины. Мама ушла из жизни ровно через пять лет после смерти отца, также на 90-м году. Ее похоронили в семейном некрополе рядом с мужем и дочерью, Женей Кербабаевой.

От всего пережитого я был очень ослаб и заболел тяжелой формой пневмонии, которая никак не поддавалась лечению. Пролежав больше месяца в больнице, я был готов на все, лишь бы поправиться и встать на ноги. Теперь меня навещали и дежурили у кровати Майя, Вика и Соня. В больнице главврач испытала на мне новое американское лекарство, спросив, конечно, моего согласия. Она сказала:

— Мне подарили это лекарство американские врачи. Это новый очень сильный антибиотик, его применяют в военных госпиталях Штатов. Я еще никому не пользовала это лекарство, берегу для себя.

И произошло чудо: уже на третий день приема этого препарата мне стало лучше, а через десять дней меня выписали из больницы. Я настолько ослаб, что шел, качаясь из стороны в сторону, смеясь, что иду, словно по палубе своего тральщика. Костюмы висели на мне как на вешалке. Первое время я не мог сосредоточиться ни на чем, не говоря уже о работе. Сидел в мастерской и часами тупо смотрел на чистый белый квадрат холста, но сил что-то делать не было. Душа рвалась, а тело не позволяло.