Опричник - Геннадий Борчанинов

Зато теперь вопрос безопасности в слободе был на первом месте, и подразумевалась не только вооружённая охрана, но и питание, и безопасность колодцев, и всё остальное. Новые повара теперь демонстративно пробовали собственную стряпню перед тем, как начать раздачу, причём начали они это делать по собственной инициативе.

Сесть в седло я смог только через четыре дня, выйти поупражняться с саблей — через неделю. Тяжёлая, неприятная слабость всё ещё оставалась со мной, и я выдохся едва ли не через полминуты махания саблей. Так, что мне даже потребовалось присесть, чтобы перевести дух.

Все остальные опричники глядели с нескрываемым сочувствием. Никто надо мной не потешался, не тыкал пальцем, наоборот, все переживали за моё состояние, и от этого становилось ещё горше. Собственная слабость меня бесила и подстёгивала, но преодолеть последствия отравления пока не получалось. Уж лучше бы на меня напали в подворотне и просто порезали, это было бы не так обидно. Так я мог бы хотя бы отмахаться или отомстить обидчикам, а с этой отравой… Оставалось только надеяться, что эта предательская слабость в руках и коленках пройдёт, а сердце перестанет срываться в галоп от малейшей нагрузки.

Поиски я не прекращал. Опричники по моему приказу продолжали шерстить Москву, разыскивая и допрашивая всех католиков, которых только могли найти, а их тут было немало, несмотря на то, что ни одной католической церкви в городе не было. В основном, конечно, выходцы из Польши, купцы и прочие гости столицы. Но были и фряги.

И если простые купчишки меня не интересовали, то всякие мутные личности вроде корчмарей, безработных авантюристов и просто путешественников интересовали очень даже. Вот только с каждым днём шансы отыскать поджигателя таяли, как дым на ветру, если фрязин не идиот, он давным-давно сбежал из Москвы. Вместе с первой волной беженцев, во всяком случае, я бы на его месте именно так и поступил.

Однако в один из дней опричники вдруг привезли к нам арестованного человека, а потом для очной ставки приехал Иван из немецкой слободы. Держать его насильно тут никто не собирался, после первого же допроса отпустили, наказав явиться по первому требованию, и вот это требование наконец к нему пришло.

— Я требую немедленно меня отпустить! — обратился ко мне арестованный. — Я есть купец из Венеция, всего лишь!

Глазки у этого венецианского купца, однако, испуганно бегали по сторонам.

— И чем ты торгуешь, купец? — хмыкнул я, сидя на завалинке.

Гостей, конечно, принято было встречать с достоинством, стоя. Но у меня не было ни сил, ни желания.

— Э-э-э… Тканями, драгоценными камнями, произведениями искусства… — неуверенно начал перечислять он.

Я взмахнул рукой, не желая слушать его сказки.

— Где вы его нашли? — спросил я.

— Полячка одна показала, — сказал Скуратов. — На купца не похож, кстати. Лавки у него тут нет, товаров мы как-то тоже не заметили.

Опричники засмеялись, венецианец, наоборот, как-то весь сжался.

— Ну, Ивана зовите, — сказал я.

Мальчишку привели к нам.

— Это он! — без тени сомнения воскликнул парень, указывая пальцем на арестованного.

Я устало прикрыл глаза. Одной проблемой меньше, но что-то мне подсказывало, что за ней потянутся такие ниточки, за которые бы мне не хотелось тянуть.

Глава 25

Пришлось взять себя в руки, собрать все силы в кулак. Такое дело требовало моего личного присутствия, и отлынивать было нельзя.

Фрязина тут же поволокли в допросную. Хрена с два он расколется, я это видел по его лицу, на котором только нарисован был испуг. Актёром он был неплохим, но не гениальным. Я ему не поверил.

Ивашка-немец стоял с широко распахнутыми глазами и глядел ему вслед.

— Уверен, что он это? — спросил я.

— Да, господин, — сказал он.

— За ложный донос знаешь, что бывает? — спросил я.

— Да, господин, — голос его чуть дрогнул, но уверенности он не растерял.

Я похлопал себя по поясу, отыскивая кошель. Кошель остался в избе. Мой порыв подняться и сходить за ним, остановил дядька.

— Я принесу, — понял Леонтий меня без лишних слов.

Понял верно. Дождались, когда вернётся, я выудил из кошеля серебряный иоахимсталер, протянул немцу.

— Спасибо, господин! — удивлённо воскликнул он.

Он даже и помыслить не мог о том, что мы ему заплатим за помощь, и был теперь приятно удивлён. За такие сведения, впрочем, можно было заплатить и больше. Царь наградит меня за поимку фрязина гораздо щедрее. На порядок щедрее.

— Никому об этом не рассказывай, даже отцу, — напутствовал я парнишку. — Понял?

— Да, господин! — воскликнул он.

— Всё, можешь ехать, — махнул я рукой.

Ивашка-немец не то кивнул, не то поклонился, и поспешил убраться из слободы подальше, сунув монету за щеку. Я же поднялся и заковылял к допросной.

Там фрязина уже успели немного обработать. В допросной у нас царил полумрак, разве что писарь, ведущий протокол, пользовался свечкой, чтобы можно было видеть, что писать. Фрязин сидел на колченогом табурете за столом. С разбитым носом и связанными за спиной руками.

— Не поверишь, Никита Степаныч! — возбуждённо воскликнул Скуратов. — Убиться хотел, паскудник!

— Чего это не поверю? Охотно верю, — проворчал я.

Что только доказывало виновность нашего заморского гостя. Ему, конечно, всё равно не жить. Но я бы предпочёл сперва вытянуть из него максимум информации, пусть даже самыми неприятными методами. Я и в этот раз не возражал против пыток, это самый настоящий террорист, угробивший кучу народа и спаливший половину Москвы, и он точно заслуживал страданий. Как и его хозяева.

— Не заговорил? — спросил я, усаживаясь в уголке.

— Заговорит, — ухмыльнулся Малюта. — Ну, Никита Степаныч, командуй, а я пошёл.

Венецианец молча глядел в стол перед собой, на котором виднелись бурые потёки засохшей крови. Он тут не первый.

— Вам всем конец, — попытался угрожать он.

Это мы тоже слышали уже много-много раз. Чуть ли не каждый высокопоставленный чиновник, родовитый князь или богатый купец пытался нам угрожать. Своими связями, положением, родственниками. Всегда всё заканчивалось одинаково.

— Еремей… Приступай, — сказал я.

Ерёма, наш штатный дознаватель, закатал рукава. Фрязин быстро глянул на него, сверкнув глазами. Он, похоже, считал себя готовым ко всему, верил в свою способность выдерживать любое воздействие.

— Имя, — равнодушно потребовал