Как читать книги? - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, стержнем этим была вера. Еще девочкой она подчинила всю свою жизнь духовному общению с Богом. Это только со стороны кажется, что она тихо прожила отпущенные ей шестьдесят четыре года в доме на Халам-стрит, потом на Эндслей-гарденс и Торрингтон-сквер5; на самом же деле она обитала в той неведомой части света, где дух человеческий страждет невидимого Бога – Бога Судию (так решила для себя Кристина), Бога, проклявшего все земные удовольствия. Поэтому театр – это грех, опера – грех, обнаженное тело – грех, и нечего ее подруге мисс Томпсон убеждать ее в обратном: де обнаженные фигуры на ее новой картине – это феи; Кристина сразу поняла, что та лукавит. Словом, все в ее жизни определялось этим главным внутренним стержнем, средоточием муки и ликования. Вера, как камертон, все расставляла по своим местам: шахматы – занятие вредное, а вист и крибедж6 – вполне невинные игры. Но одно дело – развлечение и совсем другое – влечение сердца. Ей повстречался молодой художник Джеймс Коллинсон7, они полюбили друг друга, а потом оказалось, что он папский католик, и все распалось: она ему отказала. Тогда он пошел на решительный шаг – ради нее вступил в лоно англиканской католической церкви, и после этого она передумала: приняла его предложение. Но потом он, слабый человек, опять заколебался, поехал в Рим, и тогда Кристина, зная, что сердце ее разбито и счастья ей не видать, расторгла их помолвку. Прошло несколько лет, и последовало другое интересное предложение: свои руку и сердце ей предложил Чарлз Кейли8. И все бы ничего – ну что ж с того, что он – рассеянный с улицы Бассейной, ходит неряхой, зато он – ходячая энциклопедия, переводит Евангелие на язык ирокезов, смущает хорошеньких барышень во время бала вопросом о том, «интересуются ли они Гольфстримом», а Кристине подарил на день рождения заспиртованную морскую свинку, – но вот беда: он атеист! Естественно, Кристина дала ему отставку: «…видит Бог, я любила его так, как не любила мужчину ни одна женщина», но выйти замуж за безбожника было выше ее сил. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь: Кристина хоть и обожала «пушистые и круглые мордочки», всяких вомбатов, жаб, бурундучков – она и Чарлза Кейли ласково звала «ненаглядный мой соколик, крот ты мой единственный», но, когда дело доходило до небесной кельи, вход туда был заказан: ни кроты, ни вомбаты, ни соколы, ни даже Кейли в ее святая святых не допускались…
Так и сидел бы целую вечность перед «аквариумом», в котором, как в кунсткамере, собрано прошлое: диковинные фигуры, странные речи – им нет конца и края, сиди себе, смотри, слушай. А не заглянуть ли мне теперь во-он в тот уголок этого удивительного подводного царства?– спрашиваешь себя, прильнув к экрану, и вдруг в страхе отшатываешься: перед тобой встает в полный рост главная фигура. Словно та маленькая золотая рыбка, за которой ты полулениво наблюдал через стекло, сновала себе среди водорослей, тыкалась туда-сюда возле камешков, вдруг разом превратилась в чудо-кита, ударила хвостом и разбила вдребезги «стекляшку». Это произошло за чаепитием. Как-то однажды Кристина отправилась на вечер, который устраивала миссис Вертью Тебз. Почему она туда пошла – неизвестно, что там происходило – никто не знает, скорей всего, за чаем разговор зашел о поэзии и кто-то что-то сказал, как обычно бывает, в шутку, небрежно. И тут вдруг «поднимается со стула маленького роста женщина в черном, становится посередине комнаты и громко, во весь голос объявляет: „Я – Кристина Россетти!“ – и с этими словами возвращается на свое место». Всё: после этих слов возврата к аквариуму нет – старой сказке пришел конец. Своими словами Кристина Россетти расставляет все точки над «i». «Я – поэт»,– говорит она. Вы можете хоть сто раз праздновать ваши юбилеи – вы все равно ничем не отличаетесь от той праздной публики, что собралась за чаем у миссис Тебз. Чем вы здесь занимаетесь?– копаетесь в мелочах, перетряхиваете ящики моего рабочего стола, потешаетесь над мумиями, Марией, а заодно над моими сердечными привязанностями? Глупцы! Разве ради этого я старалась? Разве в этом суть? Суть – она вот: этот зеленый томик. В нем собраны мои стихи. Книжка стоит четыре шиллинга шесть пенсов9. Пожалуйста, прочтите. И с этими словами Кристина Россетти возвращается на свое место.
Да, ничего не поделаешь – поэтам не угодишь! В самый неподходящий момент кто-нибудь обязательно встанет и брякнет: поэзия и жизнь несовместны. Все это полная чушь: все эти ваши мумии, вомбаты, Халам-стриты, омнибусы, Джеймсы Коллинсоны, Чарлзы Кейли, морские свинки, госпожи Вертью Тебз, Торрингтон-скверы, Эндслей-гарденсы, вкупе с накладываемыми на себя веригами, постами и прочими религиозными штучками,– все это пустое, никчемное, не имеет никакого отношения к реальности. Все не важно – кроме поэзии: она одна имеет смысл. Единственный вопрос, который имеет значение,– это хорошие стихи или плохие? Правда, это самый трудный вопрос (торопимся мы вставить слово, чтобы успеть хоть что-то сказать): со времен начала мира о поэзии по существу сказано очень мало. Современники почти всегда ошибаются. Например, большинство стихотворений Кристины Россетти, напечатанных в этом зеленом томе – посмертно изданном собрании сочинений, при жизни поэта редакторы отвергли. Долгие годы публикация стихотворений приносила ей не более десяти фунтов в год. Тогда как опусы Джин Ингелоу10, – замечала она с сухим смешком,– переиздавались по восемь раз. Конечно, не все современники отличались близорукостью: были один-два поэта, один-два критика, к чьим мнениям она прислушивалась. Но даже и они настолько по-разному воспринимали ее творчество, что непонятно было, какими критериями они руководствуются! Так, рассказывают, что Суинберн, познакомившись с ее стихами, воскликнул: «По-моему, выше этого в поэзии ничего нет!»11, и, послушайте дальше, как он расписывает ее «Новогодний гимн»12: «…опаленный, омытый лучами солнечного света, он подобен музыке сфер, величественным аккордам и каденциям морских приливов и отливов, что неподвластны рукотворным арфе и органу»13. Затем появляется профессор Сейнтсбери14 во всеоружии теоретического знания, наводит свой монокль на
