Маленький содом - Георгий Стаматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оба молчали.
Вспомнив о пережитом — и о катастрофах и о мелких неприятностях, Нарзанов проговорил:
— Нет... В наше время невозможно быть честным!
Вероника слышала эти слова; но не мужу она ответила, а скорей отозвалась на свои собственные мысли, когда со вздохом облегчения проговорила:
— Да... Невозможно!
Ребенок узнал голос матери. Бросив свои игрушки, он поднял головку, поймал пристальный материнский взгляд и лукаво улыбнулся.
1927
НА ЯКОРЕ
— Скалов!.. Ты ли это?... Где ты пропадаешь?
— В Софии.
— И ни разу не встретились... Ну, как живешь? Знакомый пристально смотрел на Скалова. Тот был опрятно одет, хорошо выбрит, воротничок белоснежный.
— Значит, на прошлом они поставили крест?
— Гм... они-то все те же, но кое-что изменилось.
— Служишь?
— Со службой разделался.
— И с идеями тоже?
— Ну нет!.. А я, брат, женился!
Скалов сказал это и покраснел.
— Женился? Ты?
— Удивляешься?
— Потрясен! Но кто же она, этот ангел или демон- укротитель болгарского Рошфора?.. Если уж и ты женился, значит мельчать стал народ.
— А ты?
— Мы — что? Мы простые смертные. Так кто же она все-таки?
— Ты ее не знаешь. Заходи как-нибудь. Увидишь,
— При случае загляну. Угостишь?
— Я не пью.
— И не пьешь?
— Капли в рот не беру... Извини. Спешу. Жена ждет. И Скалов простился со своим гимназическим товарищем.
* * *
Жена ждала его. В Софии ей больше некого было ждать.
От соседей она ушла, торопливо распростившись с ними:
— До свидания! Муж скоро вернется.
«Муж», «жена», «домой» — символы семейного очага. Супруги теперь были на пенсии. В недавнем прошлом он был мелким чиновником, она — учительницей. Долго оно тянулось, это прошлое,— канцелярские ведомости, на этажерке растрепанные книжки, шкатулка с вышивками... И вот теперь они — молодожены. Он без зубов. У нее искусственные. Нежных чувств нет и в помине, но о разрыве тоже не думают. Почему они не женились в молодости? Она была разборчивой невестой, искала достойного себе спутника жизни,— вот и засиделась. Любовь нужна всем. А брак — это лотерея.
Он ненавидел людей — тиранов за их жестокость и произвол, а угнетенных за их овечье малодушие. И тех и других он считал опасной помехой в борьбе.
Он страдал за всех. Не мог спокойно спать, узнав о ничтожнейшем злоупотреблении властью, но спокойно взирал на разоренную войной Болгарию[42] и целыми днями, по привычке, ругал и народ и интеллигенцию: «Жалкие твари!»
* * *
В подвальном этаже — кухня, столовая, в первом — спальня и комната, служащая кабинетом и гостиной одновременно. Внизу обстановка скромная, но все-таки получше, чем в мансардах, где в старину ютились студенты и чиновники.
Скалов уже не тот, что был. Ботинки новенькие, брюки в полоску, сигареты покупает только первосортные, но, правда, ломает их пополам и курит половинки. Когда-то он одевался небрежно; теперь его поношенный костюм лишь слабо напоминает об этом. Ни следа не осталось в Скалове от прежнего сурового бунтаря. Лицо у него умиротворенное, но в этом лице вечная затаенная тоска.
В квартире у Скаловых чистота.
Эту атмосферу, ставшую для него необходимостью, создала разочаровавшаяся в жизни старая дева, а ныне его супруга. В их маленькое хозяйство она вкладывала всю душу, так велика была ее неудовлетворенная потребность заботиться о близком человеке. Не ласками баловала она его, но удобствами. Развлечениями для него служили книги, прогулки, изредка кино. В кафе он не ходил, в табло играл только дома; развлечения другого рода считал алчными прихотями хищников.
* * *
Скалов один в своем заветном уголке, который он называет «ленинским уголком». На столике — коммунистическая пресса. Тут он предается размышлениям, строит планы длительной и упорной борьбы против современных драконов. Его прежние однокурсники, сверстники, друзья и знакомые либо правят теперь Болгарией, либо томятся от скуки в собственных комфортабельных особняках.
Себя Скалов не считает равным среди равных; по его мнению, он выше толпы. С пути, избранного сверстниками, он сошел еще в гимназии, когда отказался от карьеры и положения в обществе. Почему? Из скромности? Из сочувствия к обездоленным? На такие вопросы он ответить не мог. Он знал одно: даже теперь, когда лицо его изборождено морщинами, а волосы поседели, он должен мыслить и чувствовать, как раньше. Он не мирился с земными богами и червями, с царями и нищими, что одинаково произошли от мужчины и женщины. В тайниках своего «я» он находил небольшие признаки мании величия. Тщеславие его раздражали имена известных борцов за освобождение народа от мрака и голода.
Скалов спустился к слабым не из корыстных побуждений, не для того, чтобы по их спинам пробраться в круг богачей. Нет! Он органически презирал богатство — это грязное, обманно-красивое чудовище, что пьет человеческие слезы и кровь. Отказался он и от высшего образования, хотя оно считается обязательным, как воинская повинность. Он считал, что образование — это привилегия, десерт для людей, чьи головы и желудки переполнены духовной и материальной пищей. Университет ведет не только в лаборатории Пастера или Кюри, но — во дворцы, к сильным мира сего, к власти.
Скалов остался в низах. Поступил на ничтожную службу, не требовавшую никаких цензов и дипломов, но обещавшую пенсию. Он не считал государственную службу несовместимой со своими идеями. «Это временно,— думал он,— до революции...»
И вот революция пришла, желанная и страшная, но не к нам, а в Россию. Почему он не уехал туда? Здесь, в Болгарии, он ведь не нашел общего языка с народом, так мог ли он стать своим человеком там? Да и энергии ему не хватало. Однако он любил посиживать в своем «ленинском уголке» и почитывать о жизни, о преобразованиях, о победах большевиков. И был доволен, что они вершат свое, а значит — и его дело.
Теперь он чувствовал, что устал; но устало тело его, а не дух. Конечно, он был уже не тот, что прежде. Он сделался более кротким, чем самая заурядная оппозиция. Та по крайней мере вечно шумит. А куда девалась его прежняя непримиримость? Может, все вокруг переменилось? Да — к худшему.
Теперь он молчит. А ведь как возмущали его, совсем
