Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева

– Сие жалуется тебе на корм, что велишь купить?

– Ешь сам, – ответила тогда узница и отвечала так в следующие два дня. Но в четвертый (счет она могла вести лишь по пятакам, ибо всякое иное понятие дня и ночи у нее спуталось) Макар явился со свечкою и, зажегши лампадку перед образом, сказал тихо, осветив бледное, изнуренное, исплаканное лицо и растрепанные волосы:

– Что, сударыня, не кушаешь? Бог милостив, коли не виновна ты, корить себя грех. У тебя теперь пять алтынников, я сготовлю тебе кашицу знатную и калачик принесу.

– Друг мой, у меня во рту все сухо, – прошелестела узница, во все эти дни не принимавшая иного питья, кроме кружки холодной воды.

– Тотчас, матушка, подам чайку, – отозвался Макар и засим на самом деле скоро принес в горшочке сбитень и копеечную булку.

Простая русская пища немало способствовала успокоению заключенной. На другое утро также поданы были ей сбитень с булкою, в полдень – кашица с говядиною, что и продолжалось ежедневно. А коль скоро начала она есть и пить, то родничок жизни и надежды, пусть против воли, забил в ней, обращаясь речкою и прихотливо пролагая свое течение.

Макар это очень даже чувствовал. Ни в какие особенные разговоры он с узницей не вступал; однако в те ночи, когда надлежало караулить ему, позволял отворить крошечное оконце, в которое и воробью было не пролететь, и освежить спертый воздух камеры; то приносил тихонько лоханку с горячею водою и щелоку для мытья волос, дозволяя при этом состирнуть и бельишко; потом сам же, с немужскою ловкостью, затирал лужи на каменном полу. Не кто иной, как Макар, своей волею и риском принес ей теплый платок, бог весть где его раздобыв (узница порою думала, что прежде сей платок принадлежал какой-то сестре ее по несчастью, возможно, умершей в сих стенах, но такие мысли не пугали ее, а, напротив, странным образом ободряли, ибо в нынешнем положении ее больше всего страшила не близость смерти, а одиночество); именно Макар баловал ее то квашеной капустою, то соленым огурчиком, а уж клюква мороженая у нее и вовсе не выводилась, поддерживая силы телесные так же, как духовные силы поддерживал Макар своею добротою.

Вот каков был он, страж сего узилища; и заключенная поспешила «очнуться» еще и потому, что не желала огорчить его своею слабостью.

Она выпила воды, украдкою улыбнувшись надзирателю, и, едва тот вышел, взглянула на Петра:

– Скажите, государь, что ждет меня от вас? Плаха? Дыба? Сибирь?

Его нижняя губа обиженно оттопырилась:

– Не для того я Тайную канцелярию упразднил и столько народу из Сибири воротил, взять хотя бы Бирона, Миниха, Лестока, Лопухину Наталью, прочих множество, чтобы свою кузину туда ни за что ни про что отправить. Всей-то вины вашей, что родня мне, а какая же в том беда? Тут мне не разглядеть, а коли красоту своей матушки вы унаследовали, так моему двору будет украшение.

Она смотрела на него во все глаза, не веря тому, что слышит. Как может быть столь несдержан в своих словах государь огромной державы, как он не понимает, что любая угроза его или посул могут быть рассмотрены как предпосылки будущих действий?

Даже Волков не сдержался, крякнул досадливо. Петра, коего постоянно обуревал некий демон беспокойства, было уже не унять.

– Так решено! – воскликнул он, вскакивая. – И не беспокойтесь, кузина, я о вас не забуду. У меня память отличная, до крайних мелочей. Можете полагать себя уже свободною. Нынче же, во дворец воротясь, издам рескрипт об вашем освобождении, а о привилегиях, происхождению вашему положенных, мы еще успеем поговорить. Для начала в свите императрицы появитесь. Она удивится: кто, мол, такая? А мы ей – так и так, княгиня Дараган, ваша новая фрейлина. Начнутся толки, догадки, я люблю плодить вокруг себя большие и маленькие тайны; тут мы секрет и раскроем. Устроим в вашу честь грандиозное празднество, бал с иллюминацией, с фейерверком… Я грозы боюсь, но фейерверки обожаю!

Узница вдруг с новой силой вспомнила все мечты и планы той сдержанной и пылкой, властной, прекрасно воспитанной и образованной черноокой красавицы, которая в Греции и Италии грезила о российском троне и которая соответствовала ему куда более, нежели этот человек, вошедший в лета мужества, но оставшийся тем же, что в детстве: он вырос, не созрев. Что бы ни говорил о нем мессир, Петр не казался ни злодеем, ни интриганом, ни идиотом. Он был просто человек, заброшенный судьбою на яркий свет и неизмеримую высоту, в то время как ему следовало быть в тени и на пологом склоне, если вовсе не у подножия горы Славы.

И когда император с небрежной учтивостью раскланялся, а потом заспешил к двери, торопясь вынуть из кармана трубочку и набить ее табаком, узница ощущала в душе только пустоту и страх. Она уже знала, что никогда больше не увидит этого беспокойного кареглазого человека… Слишком велико расстояние, отделяющее желание от его воплощения, неизмерима пропасть, лежащая меж ней и этим государем, вовсе не похожим на государя.

Это же самое сказал ей и прощальный, исполненный искреннего сочувствия взгляд Волкова. Но с проницательностью, открывающейся у людей лишь на грани смерти или в минуту крайнего отчаяния, она ощутила, что если Петр позабудет о ней по врожденному легкомыслию, то секретарь его – по нежеланию обременять себя новою и напрасною заботою.

Она почти угадала. Почти… Но все же не совсем. Ибо если Петр и в самом деле позабыл о своих обещаниях уже на другой день, то Волкову просто не дали сего сделать. Виновницей оказалась Екатерина Алексеевна…

Дмитрий Васильевич Волков был выдающейся государственною фигурою. Главные решения царствования Петра связаны с именем Волкова, и Екатерина сие понимала. Эта умнейшая из женщин своего времени предпочитала не врагов наживать, а приобретать друзей или хотя бы доброжелателей, а потому обращение ее с тайным секретарем, возглавлявшим личную канцелярию ее супруга, было вполне ровным и даже приветливым. В свою очередь, Дмитрий Васильевич не отказался ответить Екатерине, когда та, словно невзначай, поинтересовалась, кого и зачем навещал Петр в крепости. Волков не более чем ответил на вопрос, тем паче что кое-что Екатерине уже было известно из окольных источников. Он вполне разделял любовь Екатерины Алексеевны к французской поговорке: «Не довольно быть вельможею, нужно быть еще учтивым», – и поступил именно так.

Этим и объяснялось неожиданное явление в крепость еще двух посетителей в гвардейских мундирах, которые повелели провести себя в камеру узницы, называемой во всех тюремных списках «Елизаветою Дараган, прибывшей из Варшавы».

В эту ночь, когда тяжелый сон настиг ее среди полного разброда мыслей и сонма рухнувших надежд, привиделась ей снова Италия как место райского спокойствия и блаженства: леса лавров среди каменных россыпей в Campagna di Roma. Плющ завешивал целые стены и взбирался высоко, до зияющих провалами сводов. Прямые белые стволы и длинные шелковистые листья светились среди развалин. По узкой белой дорожке шла хорошенькая девушка с кудрявой головкою, перевязанной лентою, и несла в переднике охапку цветов. Цветы были у нее на груди, цветы были у нее в волосах, ее губы были похожи на цветы… В левой руке она держала фиалки, обернутые косынкою. Косынка вдруг развернулась, фиалки посыпались на белую дорожку, что вилась меж изящных античных руин. Девушка наклонилась их собрать, но теперь высыпались цветы из передника, из прядей мягких, вьющихся волос… Она собирала анемоны, фиалки, мелкие ранние розы; они падали снова и снова. Узница уже не смотрела на эту девушку со стороны; она сама была ею, и эти цветы были ее цветами, вот только собрать их никак не удавалось, как если бы вся жизнь ее со всеми радостями, мечтаниями, красотою вдруг выпала из рук.