Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга I. Венчание на царство - Владимир Личутин

– Доколь мучить будешь? – уловив заминку в речи Никона, воскликнул царь, пал на колени и заплакал. И бояре, и священство, и весь народ, притекший в собор, повалились ничком на пол, многогласно упрашивая Никона в пастыри.

...О, благословенная минута! Испытав ее однажды, можно и помирать! Кто из смертных на Руси удостаивался подобного царева смирения? Можно горделиво насладиться почестью, но можно и устыдиться.

Лишь на мгновение промедлил Никон, растерявшись, дал потачки гордолюбию. И тут же, отрясая сердечную скверну и тайное злоумышление, пал на колени возле государя, вымоленного иноком Елеазаром, поцеловал его в шелковистые, льющиеся теплые волосы, заплакал без натуги, орошая слезами цареву маковицу, подхватил самодержца под локти и попытался поднять с колен. Но Алексей Михайлович упирался, испытывая в таком смирении особую сладость. Простец государь: сам пал на колени и всех соборян без меча сронил наземь. А теперь решись, подымись-ка первым, и сразу угодишь в супротивники. Где Шушера? где Иоаннушко Неронов? где Вонифатьич? где Славинецкий и Сатановский? где те книжники-чернцы из московской штамбы, чтобы описать для памяти это мгновение? Охапились собинные друзья, и голова государя на груди Никона; словно бы блудный сын вернулся к отцу и получил прощение. Дивитеся, милостивцы и многознатцы, и любомудры! Царь русский у мужика вымаливает милости. Да у какого русского тут не займется в слезах душа? что за каменное сердце нужно иметь, чтобы не заплакать желанно?

И вдруг за спиною у Никона раздался знакомый умильный голос: «Свет наш! Свят свет! Всякому костельнику грозное око! Владыка, не томи паству свою! Отдай слово».

Эй, кто насмелился нарушить соборную молитвенную тишину холопьей дерзкой просьбою? Гугнивый земляной червь, источающий лайно, вторгся в царскую печаль. Никон гневно обернулся, встретил искренний, небесно-голубой взгляд Богдана Хитрова. На подзавитых, ублаженных розовой водой рыжих усах спальника скопились слезы. И тут дрогнул Никон, ибо от немилого человека услышал сердечный призыв. Такими устами обычно глаголет сам Господь.

– Отдать слово не диво. Честь бы не потерять, – откликнулся Никон. Получилось сварливо, с умыслом. – Ну, ежели молите, не встану на мир, но подымусь с миром. Знать, Христос того возжелал. – Никон умолк, но весь собор отозвался облегченным выдохом. А народу уже густо набилось; и вся бы Москва сошлась в государеву главную церковь, кабы вместились пасть ничком пред царские очи.

Алексей Михайлович осушил глаза ширинкою и поднялся с полу. И Никон, опираясь на посох, выпрямился, обратился к богомольцам поначалу кротким голосом, слышимым лишь царю:

– Бежать бы надо мне от пастырства, но Христос улучил меня на московском крестце во дни всеобщей грусти, и вы, верные молитвенники и печальники, собравшись в Богородицыной церкви, решили повязать меня оветным словом. – Никон упорно глядел куда-то поверх Алексея Михайловича. Лицо его осеклось, построжело от волнения, но с каждым новым словом наполнялось упрямством и властностью. Не смотри, государь, на Никона с такою любовию: он обворожит тебя и ослепит. – Заколебался ли я? Да... Ибо смирен преизлиха, неразумен и слаб, как беспомощно малое чадо пред лицом грядущих земных бед. Возгордился ли я? Да... Ибо слаб человек пред плотскими мечтами и воздыханиями. Дьявол пасет нас неустанно во дни и нощи, и нужно велие сердце, чтобы устоять от его ков и чар. Стою я пред вами, будто повапленная скудельница с истраченной плотию, но увы! Странная радость возвышения и меня вдруг проточила сквозь, ожгла, опалила, оплела напрасными путами. Я не горазд на орации, и ученостью многие бы, здесь стоящие, затмили бы меня. Но... Вы нужою привели меня сюда, чтобы повенчать со вдовеющей церковью и поставить на Христово царство. И поначалу, еще не давши согласия, я благодарно поклонюсь государю, что он не погнушался моим иноческим именем. – И Никон отдал честь государю большим поклоном, достал рукою каменного пола; и так замедлился на какое-то время со склоненной головою, словно бы разбил его паралик: черные воскрылья клобука скатились на грудь, шалашиком перекрыв лицо. Когда разогнулся Никон, жаркий смуглый пот пеленою покрыл его щеки и лоб. – Я желаю тебе, великий государь, чтобы Бог распространил твое царствие от моря и до моря, и от рек, до конца вселенной. И воссияти тебе, самодержцу християнскому, яко солнцу посреди звезд. И пусть меч твой будет всегда готов на неприятеля веры православной. – Никон перевел дыхание и, другорядь поклонившись, вдруг накалил голос. – Православные, вы знаете верно, что мы от начала приняли святое Евангелие и царские благочестивые законы из славной Греции и потому называемся христианами. Но на деле мы куда как далеко отшатились от заповедей и догматов святых отцей, испроказили истинную греческую веру, переиначили на свой домашний лад. Оттого и живем по грехам и во блуде погрязли! И еще насмеливаемся называть себя христианами! И если вы упорно призываете, слезно молите меня в пастыри ваши, то, не выходя из собора, пред Христом Господом нашим дайте нерушимое слово, обещайте неложно послушатися Нас во всем, яко начальника и пастыря, и отца краснейшего. И если поклянетесь, я не смогу более отрекатися от великого архиерейства.

...И впервые на Руси царь-государь и бояре, и освященный собор били челом Никону и дали клятву на святом Евангелии послушатися патриарху во всем.

Через три дня в той же соборной Успенской церкви Никон был поставлен в патриархи. Святители дали ему настольную грамоту за своими подписями и печатями: «... С великой нуждою умолиша его на высочайший святительский престол». Уповая на клятвы и нерушимое слово, Никон, однако, памятуя о человечей слабости, заручился с надеждою той архиерейской скрепою, что неволит всякое сердечное шатание и измену в мыслях. Всегда в укоризну и оправдание оставался крайний довод: де, не я пехался на патриаршью стулку, не я ухапил с гордынею верховную власть, но вы меня приневолили силком, и потому помните от века о ваших слезных молениях. И тут на Стоглавый собор, духовной нерушимой властию коего жил всякий православный на Руси, вдруг наложилось обетное слово, данное Никону, а вековечная присяга покрылась новою. Это что же, братцы? Ныне лишь Никона чтить, лишь ему поклонятися смиренно, отринув главизну Стоглавого великого собора? Ой-ой: одумайтесь, отцы драгие! Знать, не ведаете, что творите, коли, нарушая отеческую клятву, разрушаете мир. И ведь не дрогнула архиерейская рука, не споткнулась о бумагу тростка, разбрызгивая чернила...

Алексей Михайлович поднес собинному другу из своей казны саккос из аксамита (по червчатому шелку шитье из петельчатого золота) весом в полтора пуда: такой убор не нашивать хилому и немощному; по дядьке и платье. Устроил царь для Никона торжественный стол в государевой Золотой палате, по особому случаю выстланной персидскими жаркими коврами: за кривым столом в глубь палаты лавки для властей убраны бархатными полавошниками. Коники для гостиной сотни, что подле дверей, устланы пестрыми сукнами всяких цветов. Под Никоном же узорное креслице с подушкою, покрытой золотым бархатом по червчатой земле. Стол патриарха по левую руку от государя, на сажень отступя, за его плечом стольник в алой ферязи с нашивкою в тридцать три гнезда ловит любое желание. У стольника честь дворянская уходит в глубь памяти на десять колен. Друг иль враг за спиною укрепил настойчивый взгляд на клобуке святителя? Сидит Никон забывчиво, воздев очи горе, и навряд ли кого видит нынче. Худо он ест, да мало и пьет, едва пригубя из чары. Подавали ему блюдо стерляжины свежепросольной, уху и каравай – так чуть отщипнул. Господи-Господи, – нейдет из ума, – да его ли, матерого и уже обрюзгшего, еще в мальчонках скинула мачеха в погреб, чтобы погрызли парнишку крысы; его ли пехала в русскую печь, чтобы выел огонь; ему ли мешала в еду отравы, чтобы до смерти выжгло утробушку? Сохранил Сладчайший, сохранил, издалека наметя службу.

Мостится государь-патриарх на великом месте в шелковой лазоревой рясе, на плечах мантия из зеленого рытого узорчатого бархата с алыми скрижалями, на голове вязаный клобук с серебряными плащами, в обвершии золотой крест с камнем-лалом и двумя жемчужинами бурминскими большими. Эк напыщился, будто рогач бабий проглотил, – подумает, наверное, всякий, взглянув на патриарха. Ослабни, Никон, переведи дух, освободи от тягости сердце свое, повороти голову и приметь, как великий государь не сводит с тебя улыбчивого талого взгляда. Вот Алексей Михайлович отпил из кубка романеи, велит стольнику передать вино патриарху. А ты, Никон, отчего вдруг осветился ликом, пригубив от царевой подачи? Да вот не ко времени вовсе отчего-то приблизил взор царицы Марьюшки, каким смотрела из окна своего Терема на соборное крыльцо; ведь устерегла, поймала выход нового желанного патриарха и, заметив его торжественный непокорливый взгляд, поспешно отбила поклон. Словно бы сама Мати Богородица благословила на добрый поход. Не унывай, батько, – наверное, воскликнула она с любовию. Не тужи, самый главный русский поп! Чему быть, того не миновать. И посох святого Петра по твоей деснице.