Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

На одном из причалов между камышом и поленницей дров к нам на пароход поднимается морской офицер со своей женой.

Собственно говоря, этот морской офицер не играет большой роли в моем рассказе.

Он не произнес ни слова.

Я его никогда раньше не видел.

Я его никогда больше не увижу.

Но вот он оказывается здесь на пароходе: мужчина со странно бледным лицом, черными как смоль волосами и черными глазами.

Морская форма одинакова во всем мире. Но этого нельзя сказать о его форме.

У этого морского офицера такой странный взгляд, словно он видит нечто доступное только его взору. Мир без перспективы.

Странный серьезный взгляд.

Может быть, это единственная возможность именно так смотреть сегодня на мир. И так слишком много всего обрушилось на нас. Мы не сможем это быстро забыть. Все впечатления остаются в памяти рядом друг с другом.

Все приобретает одинаковую важность.

И каждое взывает о справедливости.

Все это очень серьезно.

Наша деревня находится в трех часах ходьбы от последней стоянки парохода. Колонна сильно растягивается. Мешки с продуктами переходят из рук в руки.

Мы находимся на шоссе, которое было построено немцами.

Мы пересекаем какую-то речушку шириной не более двух метров. Вскоре выясняется, что это Волга. Ночью по всей деревне (очевидно, Вороново ниже Волговерховья) разносятся глухие удары. Это старушка стучит железкой по чугунку, чтобы волки не проникли в деревню и не разорвали домашний скот.

Если бы на бирже труда ее спросили, каков род ее занятий, то ей пришлось бы сказать: я ночной сторож, отгоняющий волков.

В 1941 году в этой деревне стояли немецкие солдаты (отброшенные в результате контрнаступления Красной армии в ходе битвы под Москвой. — Ред.).

Дом, в котором мы живем, был квартирой генерала. На дверном косяке до сих пор сохранился номер полевой почты. Комната, в которой мы по вечерам чистим картошку, была приемной адъютанта.

Старушка, которая рассказала нам о немцах, сметает все картофельные очистки, которые остаются после нас. Она печет из них хлеб. Получается вонючая, клейкая масса. Я решил попробовать, но не смог проглотить ни кусочка.

Старушка с воспаленными глазами не получает от колхоза никакого хлеба. И все это происходит в русской деревне осенью 1945 года.

«Кто не работает, тот не ест!» — так сказал еще Ленин. А ведь нужно действовать так, как сказал товарищ Ленин.

Работает ли старушка?

Нет, она не работает в колхозе. Она уже слишком стара.

Никто не может быть слишком старым, чтобы уклоняться от обязанности работать на благо социалистического отечества!

Все жители деревни относятся к нам, пленным, доброжелательно. Они спрашивают, как нас зовут, и чуть ли не ломают себе языки, пытаясь выговорить наши имена.

Шура, приехавшая в деревню из Ленинграда в гости, дает каждому из нас морковку, когда приносит завтрак в поле для своих родственников.

В конце концов, нас снова отзывают назад. Но пароход не ходит.

Не ходит целыми днями.

В дома у пристани набивается все больше народу.

— Это немцы нарушили движение! — зло бросает какая-то стерва в военной форме.

— Вот же грязная свинья! — возмущаются пленные. Немцы никогда не имели никакого отношения к пароходу, а чистоплотность той, которая так сказала, действительно оставляет желать лучшего, так как она сама ежедневно таскается с алкашами по разным квартирам.

Между тем по просьбе председателя мы помогаем колхозу, находящемуся рядом с пристанью. Собирая картошку, мы постоянно одним глазом следим за озером, не появится ли пароход. Но все напрасно. Ничего нет!

Зато председатель колхоза хорошо кормит нас: хлеб, мясо, капуста!

Он вполне мог бы так не стараться. Мы стали бы работать и за половину того, что он нам давал. Ведь наши продукты уже давно закончились.

Мы ночуем в домах на берегу озера. Я бросаю в еще горячую деревенскую каменную печь, из которой только что выгребли угли и золу, горсть картошки. Такая печеная картошка необыкновенно вкусна. Мне кажется, что я чувствую вкус того, что ставили в эту печь в хорошие времена: молоко, мясо и хлеб.

Еще почти полночи я разговариваю с Гербертом, который лежит рядом со мной на полу. Мы все устали как собаки, но вши не дают нам заснуть.

Когда становится тепло, они прямо-таки оживают.

Тут уж ничто не может помочь.

Я решаю, что не буду больше обращать на них никакого внимания.

Я пытаюсь придать своей коже состояние бесчувственности, полностью отключив все нервные окончания. Но ничто не помогает. Вши просто заедают, не давая ни минуты покоя.

Я завожу разговор с Гербертом о том, что, вероятно, скоро в антифашистскую школу направят новую партию военнопленных. Я расписываю ему все преимущества обучения в школе:

— Усиленное питание! Наверняка отправка на родину в первую очередь! Кто знает, сколько все это еще продлится!

Но Герберт не проявляет никакого интереса к антифашистской школе. Он рассказывает мне, как его дядю, главного врача крупной клиники, нацисты отстранили от должности за то, что он отказывался направлять душевнобольных в «газвагены» (так называемые «душегубки» — автомобили-фургоны, куда во время работы двигателя подавались выхлопные газы. «Душегубка» изобретена в СССР офицером НКВД Исаем Давидовичем Бергом и впервые применена в 1936 г. — для ускорения ликвидации «классово чуждых» сословий старой России (Берга в 1938 г. арестовали за аморальное поведение и троцкизм, в 1939 г. расстреляли, труп сожгли в крематории кладбища Донского монастыря). — Ред.). После этого его дядя был вынужден согласиться занять малозначительную должность в той же самой клинике, где он долгие годы был главным врачом.

— В таком случае у тебя тем более должно было появиться желание попасть в антифашистскую школу. Именно у тебя! — говорю я ему.

Нет, он не хочет.

Молодая женщина, которая тоже ждет пароход и ночует в том же самом доме, что и мы, немного говорит по-немецки. Ее муж — майор Красной армии. Эта хрупкая, интеллигентная женщина задумывается о многом. В частности, она обращается к Герберту по-русски с вопросом:

— Я не могу понять, почему немцы пришли в Россию, если они имели у себя в стране все необходимое?

Я уже сотни раз встречал этот вопрос в газетах. Но когда нас об этом неожиданно спрашивает живой человек, мы теряемся и не сразу находим ответ.

Вообще, что значит «немцы», хотел бы я знать!

Но тут Герберт обращается ко мне:

— Можешь сказать ей, что немцы пришли в Россию для того, чтобы пароходы ходили по расписанию!

Вот такой нелюбезный этот Герберт. «Немцы!» — говорит он. И для него это вполне определенное понятие.

Проклятие, а ведь он прав: «Пароходы ходили бы по расписанию, если бы немцы остались в России!» (Согласно планам Гитлера («Ост» и др.), «если бы немцы остались», то на завоеванной территории они оставили бы в лучшем случае четверть предыдущего населения, «подходящего» под «нордические» стандарты. Эти люди подлежали онемечиванию, то есть постепенному превращению (их детей, внуков) посредством немецкого образования и воспитания в немцев. Остальные подлежали выселению либо посредством дебилизации (отсутствие серьезного образования, пропаганда аморальности, пьянства, табака, контрацептивов, «веселой» музыки и т. п.) были обречены на быстрое вымирание. Гитлер отводил на эти процессы около ста лет. И пароходы «ходили бы по расписанию». Только русских бы здесь не было. — Ред.) Видит Бог, да им нужно было бы как можно быстрее отправить всех пленных домой, чтобы они больше не видели эту вопиющую бесхозяйственность в «самой богатой стране мира». Русская расхлябанность — это высшая школа германской мании величия!

Наконец ближе к вечеру приходит пароход. Сейчас мы поднимемся на борт. Переплывем через озеро. Двенадцать часов спустя мы уже будем в Осташкове.

Но все происходит не так быстро, как хотелось бы.

Проблемы возникают уже на пристани. Со всеми своими пожитками возбужденная толпа стоит на шаткой деревянной пристани.

Кто не внимателен, может соскользнуть в воду. Ведь здесь нет ограждения! Кое-где на деревянной платформе даже отсутствуют доски!

Довольно сомнительно, что всем ожидающим найдется место на пароходе.

И мы, военнопленные, тоже протискиваемся сквозь толпу колхозников, женщин, стариков и подростков.

Меня все больше и больше оттесняют к краю платформы, когда с парохода начинают сходить на берег пассажиры, и толпа расступается, чтобы пропустить их. Я уже стою только на одной ноге, другая повисла в воздухе, не находя опоры. Подо мной на расстоянии трех метров плещется ледяная вода. Нет уж, спасибо!

Я вытягиваю обе руки, пытаясь найти опору в толпе. Чувствую, что мои руки ухватились за чью-то шею.