89.Группа Тревиля - Владимир Березин

Потом мы поняли, что другой мой приятель по университету записан на всех камерах слежения. Это уже напоминало дурной анекдот.

Арамис прилетел из Штатов накануне, он, конечно, мог понять, чем занимается Атос. Если он выполняет задание, то оно может быть двоякого рода — переманить Атоса на сторону, за бугор, или затормозить работу.

И тут с Зоны пришла радиограмма о нападении на учёных. Какие-то лопухи довольно неумело симулировали бандитскую акцию, натуральный разбой на тропе. С какого-то бодуна нападавших зачистили после поимки, а не транспортировали, как положено по инструкции, на блокпост. Причём при такой напряженной обстановке их, конечно, следовало бы сразу везти в Москву. Обычно в таких случаях украинцы идут нам навстречу.

В общем, ребята сработали грязно, но вины их тут не было, никто их в известность не ставил.

Но только информатор доложился, что в группе Атоса на одного человека больше. Информатор у нас был среди вояк, которым все учёные на одно лицо, особенно на выходах в Зону.

Надо было лететь на опознание, но я уже нутром чуял, что передо мной типичная встреча однокурсников. Только однокурсники вооружённые, и у меня хороший шанс получить дырку в голове вместо совместного распева «Как здорово, что все мы тут, ребята, собрались».

Но ещё веселее то, что прямо перед отлётом мне позвонил Планше.

Глава двадцать первая

Штирлиц поднялся, не спеша подошел к Холтоффу, тот протянул рюмку, и в этот миг Штирлиц со всего размаха ударил его по голове граненой бутылкой. Бутылка разлетелась, темный коньяк полился по лицу Холтоффа.

Зона, 30 мая. Гольцев Николай по прозвищу Атос. Лучший друг — тот, кто слушает. Когда произносишь речь, есть опасность рассказать лишнее.

Николай Павлович Гольцев, доктор наук, главный научный сотрудник и профессор, более известный своим друзьям по кличке Атос, отбросил короткий кривой сук, на который он опирался и склонился над своим однокурсником.

Атос стоял, склонившись над Арамисом, и глядел ему в глаза — спокойно и внимательно.

Когда Арамис встретился с ним взглядом, то Атос начал:

— Я ненавижу быть злодеем из фильма, который, связав героев, начинает им всё объяснять. Но я так считаю, что злодей — это ты. Да ещё ты — человек из другой страны, ладно-ладно, ты там не прижился, но всё усвоил, что злодейство релятивно, то есть — относительно. У тебя там давно известная заповедь «Не убий» давно превратилась в «Не убий, конечно, но это только слабых, а сильных можно, только надо расстроиться по этому поводу и желательно не своими руками. Или даже с радостью, потому что потом будет всем гармония и счастье».

А нормальный ницшеанец говорит, что убивать можно как раз потому, что у тебя право сильного.

Неизвестно, что из этого пошлее — все забывают о цели. Садовник обрезает ветку, потому что так надо.

Я как раз и есть тот садовник.

А месть…

— Значит, всё же месть? За ту историю, за то, что я с ней… — Арамис сбился.

— Ах, Серёжа… Как ты мог поверить в это — месть, глупости какие-то. Ну что я тебе буду мстить? Прямо Монте-Кристо какой-то. Бред и глупости.

Ты просто был отмычкой. Настоящей отмычкой — но вот, помилуй, нужно мне было превратиться в овощ, сидеть в дурдоме, как наша дорогая Констанция? Приложу я к себе наши дорогие подвески, и пойдёт у меня голова кругом, да — навсегда.

Нет, мне такой вариант вовсе не нравился. Мне нужна была мышь лабораторная, и эта мышь, Серёжа — ты и есть.

Думаешь, я не знаю, что с тобой делали в госпитале в Красногорске? Думаешь, я не догадывался, что за шрам у тебя, что ты так ненатурально выдавал за результат неудачного катания на горных лыжах?

Всё я понимал, всё я знал.

Поэтому я сделал с собой то же самое — но только не как вы тогда, в священном безумии.

Теперь, дорогой Серёжа, расскажу я тебе, кем я себя чувствую.

Ведь это вы продали идею нашего Тревиля. Вы и продали-с.

Я понимал все ваши мотивы, всех до единого — твою Америку, богатство Портоса, желание д'Артаньяна вообще бросить непонятную ему науку, я всех понимал.

А я — единственный, кто был верен своей мечте. Нет, чёрт побери, это была наша мечта! А теперь стала только моя!

Кто пожертвовал всем, а кто поддался панике?

Неужели вечно должна совершаться несправедливость, а в финале большой битвы, когда корабль приведён в порт, будет происходить наказание невиновных и награждение непричастных?!

Я тебе расскажу историю, что я слышал в детстве. Она тогда просто перевернула мою жизнь — я подслушал её, когда взрослые разговаривали за столом. Много лет назад, во время войны с немцами, из Таллина в Ленинград шёл караван судов. Многие из них были потоплены, и море выносило к финским и шведским берегам вздутые трупы военных и гражданских.

До Ленинграда дошёл только один торговый корабль. И дошёл он потому, что экипаж и эвакуированные боролись за его живучесть. И не в последнюю очередь они спаслись благодаря командиру, который появился в самый решительный момент. Казалось, всё было кончено, когда на палубе появился человек в генеральском реглане. Он расставил команду и возглавил борьбу с огнём. Он подчинил своей воле всех, и экипаж довёл судно до места назначения.

Потом его искали, но не могли найти. Конечно, про него все помнили и даже говорили, что его воля была страшной и жестокой, и что он застрелил человека, что в момент паники хотел выкинуть белый флаг. Потом его, конечно, видели на разных фронтах в разных званиях.

Человека в реглане нашли спустя много лет после войны, он оказался шофёром, служил в штабе флота. Последние трое суток не спал — в Таллине были такие бои, что спать не приходилось. Когда приехал в Бекхеровскую гавань, погрузил свою машину на «Казахстан» и попросил у коменданта разрешения прилечь в его пустующей каюте. Он проснулся от сильного взрыва и, вскочив с койки, набросил на себя чужой офицерский реглан. В кармане его был пистолет, и всё решилось само собой — он пальнул из пистолета и стал командовать.

Потом этот человек прошёл всю войну, был тяжело ранен и больше всего жалел, что не оставил себе реглан. Хороший, говорит, был реглан, до сих пор бы носил.

И вот я понимал, что эта история про меня — это вы прогадили нашу идею, а я подобрал лабораторный халат за вами. За дезертирами, если правильно говорить.

Я воссоздал методику, я улучшил имплантаты, я кормил идею с ложечки и поставил её на ноги, пока вы выстраивали свои судьбы, трахались, зарабатывали свои дурацкие деньги.

В это время я жил ради идеи, я бегал с пистолетом и поднимал людей на тушение пожара. Развалилась страна, всё, казалось, было утеряно.

Это я сохранил всё, и я открыл механизм стартёра при помощи артефакта, но не кричать же мне на площадях: «Я!», «Я!», «Я!»…

Пройдена большая часть дороги, но тут появились люди, что никогда не плыли со мной на этом судне.

И вот теперь вы стали тянуть ручонки к идее, после того как она была мной сохранена и преумножена. Трухин так вовсе чуть её не сдал налево — он даже не хотел её продать, он чуть её не подарил, дурак.

Да.

Безумству храбрых поём мы песню, но участвовать в нём я не подписывался. Вот я понял, что ты являешься идеальной лабораторной мышью. Ускоритель, или как я теперь его называю иначе — «модулятор нейронов» у тебя стоял давно, у меня он установлен гораздо позже, оценить, что с ним происходит, я мог приблизительно, но всё же мог.

На своего рода стендовом испытании нужно было посмотреть, не улетит ли у тебя крыша после активации подвесками, а потом уже пробовать самому.

И всё получилось, как ты видишь.

Но пришлось торопиться, потому что, Серёженька, завелась у меня крыса. Настоящая жирная крыса, причём с родословной.

Начал меня подозревать наш Михаил Иваныч. То есть, даже не подозревать — подозревать-то меня было не в чем, а он начал догадываться о теме работ. А мне эти споры о приоритетах на ранней стадии не нужны были. И вот наш добрейший Михаил Иваныч, наш картавый герцог Бэкингем стал меня исследовать — и мне совершенно не понравилось.

Мне надо было притормозить процесс — через год мне никто не смог бы помешать, я бы все успел.

Но все приходилось торопиться — и тут ты вернулся. Я еще не знал, что ты мне этот год экспериментов на мышах и приматах сэкономишь. Да и наш Портос тут очень пригодился.

Я, признаться, его никогда не любил — кабан какой-то. Жрущий кусок мяса. Как он уцелел в разборках девяностых — я не понимаю. Он жрал и гадил, трахал своих бессмысленных девок, которые являлись таким же мясом, только более спортивным, с меньшим процентом жира, шелестел деньгами, и в общем, как ты видишь, оказался никому не нужен.