Анка - Василий Дюбин

«Ищет», — подумал Павел, не отрывая от плети тревожного взгляда. Чтобы не слышать хлестких слов, он опустил штаны и повалился на скамейку. Тимофей вздохнул, медленно прошел к вешалке, надел картуз, взял мешки и вышел из куреня. Павел выбежал на крыльцо: отец, пошатываясь, разбитой походкой шел по двору; заглянул в конюшню, в раздумье постоял и скрылся в амбаре.

Павел обхватил руками подпорку крыльца и прижался к ней лбом в мучительной тревоге: что с отцом?

Навалился грудью на высокие перила сходней и низко опустил отяжелевшую голову.

— Колокольчики-бубенчики! — вдруг раздался девичий выкрик.

Павел, встряхнув чубом, выпрямился, бросил взгляд через плечо на улицу.

— Почему закручинился? — Анка улыбнулась, закинув голову. — Ай штаны батька латал?

Павел цепко ухватился за перила. Слова Анки хлестнули по сердцу.

— Нет.

— Так ли? А почему в клуб перестал ходить?

«Издевается», — подумал он и, сощурив глаза, отвернулся.

Прежде они виделись каждый вечер, но, когда клуб перевели в отремонтированную церковь, встречи их прекратились. Анка проводила вечера в клубе, а Павел не ходил туда из-за религиозных убеждений. К тому же за этим строго следил отец.

— Ну? Придешь в клуб?

Павел посмотрел в бездонные зеленя Анкиных глаз. Три месяца назад из этих глаз хлынула на него теплая девичья ласка, на мгновенье затемнила разум…

— Почему молчишь? — спросила Анка.

— Не приду, — хмуро буркнул Павел.

— Почему?

Павел молчал.

— Эх ты, святитель. Жалко, что не достану, а то крепко потрепала бы тебя за кудри, — и она, круто повернувшись, ушла.

Павел услышал тяжелые шаги, от которых гнулся дощатый пол. Обернулся, увидел отца. Тимофей медленно шел к нему, опустив руки и тяжело дыша. Казалось, что крепкой грудью навалится на сына, сомнет его, бросит на пол. Но Тимофей вдруг остановился, слегка приподнял картуз.

— Доброго здоровья, Софрон Кузьмич. — И метнул на сына яростью сверкавший взгляд: — Ступай в курень.

Павел, уходя, украдкой посмотрел на улицу. У ворот, опершись на палку, стоял Панюхай и водил носом по воздуху. Тимофей сошел с крыльца, у калитки остановился. Не по душе ему был Панюхай. За дочку прятал в сердце злобу на него, за зеленоглазую Анку, что кружила Павлу голову, от молитв отбивала.

Нутром ненавидел, а внешне был приветлив с ним, помогал во всем. Дочка милиционером на хуторе состоит, как-никак — власть, и в случае беды какой — выручить сможет. Открыл калитку, руку протянул:

— Ко мне? — и в улыбке вымученной губы скривил.

— А к кому же еще? Завсегда к тебе, Тимофей Николаич.

— Говори, зачем?

— Городскими новостями побалуй.

— Нечем баловать, — Тимофей вздохнул. — Ни моточка ниток. Сорочка́ и в помине нету.

— Беда, — покачал головой Панюхай, поправляя на голове ситцевый платок. — А я-то думал, пойду, мол, к Николаичу, не добыл ли он чего в городе.

— И ниточки не привез. А тут еще грех случился. Десять перетяг и кобыла сгинули.

— А меня вовсе разорило море: последнюю конягу с сетками слопало. Беда. Старые сетки штопать нечем.

Панюхай без нужды перевязывал платок, щурил глаза, нюхал воздух. Он был огорчен неудачей, порывался уйти, но еще теплившаяся надежда удерживала его.

— Тебе с дочкой прямо хоть в комедию поступать.

Панюхай не понял.

— Ты по-бабьему, в платке ходишь, а дочка в шинель оделась.

— Чтоб не продуло. Ухо болит. А дочка же в стражниках состоит. В районе ее так уформили.

— И любо это?

— А чего ж. Теперь воля бабам дадена. Пущай свою сноровку кажут.

Он холодно попрощался и пошел не спеша.

— Погоди, — окликнул его Тимофей. Подошел к Панюхаю, положил на плечо руку. — Хоть и сам в беде, но помогу.

Панюхай вскинул голову. В его мутных глазах опять вспыхнула надежда.

— Не дослышал я. О чем ты, Николаич?

— Помогу тебе.

— Ниток дашь?

— Много не дам, но на штопку хватит.

Панюхай склонил на плечо голову, молчал.

— Только ты Анке покрепче хвоста накрути. Парню моему голову затмила, тускнеть стал. Боюсь, от бога и от меня отобьется. К тому же, срамотой нас изведут. — Тимофей склонился к Панюхаю: — По хутору слухи ходят, что они телесным грехом спутались.

— Поженить их, ежели так. Коробка покатилась, стало быть, крышку нашла. — Панюхай вытер концом платка глаза и добродушно улыбнулся.

— Сиречь — по Сеньке шапка? — сощурился Тимофей.

— А чего ж, породнимся.

Тимофей отшатнулся от Панюхая.

— А по-моему так: ежели у тебя сын, не приучай его к плохой базарной пище, ежели дочь — не дозволяй ночевать у соседа. — Он отвернулся в сторону, стал нервно жевать бороду.

Панюхай понял, что его слова пришлись не по нутру Тимофею. И, чтобы успокоить его, поднял палку, потряс ею.

— Да я ей так накручу, что она у меня!.. — и смолк. Поковырял палкой песок, пошевелил морщинами на лбу и, вспомнив разговор с дочкой, добавил: — Кострюков с Душным ночи не спят. Все в бумажках роются.

— Ежели осел станет лопать траву, какой он никогда не пробовал, то понятно, что у него голова заболит. Сиречь — не за свое дело не берись.

— Какой-то из города приехал. Анка сказывала — артель затевают. Мол, артельным и нитка, и всякая подмога будет.

Тимофей усмехнулся:

— Не умирай, осел, будешь ячмень кушать. Жди, покуда не сдохнешь. Так, что ли?

— Я ей тоже сказал: зря. Бросьте губы приманочкой мазать. На удочку не пойдем. Сами рыбалки, подсекать умеем, — Панюхай засмеялся и заискивающе посмотрел на Тимофея. — А когда же за нитками приходить?

— Завтра, — и Тимофей направился во двор.

— Я ей так и сказал: бросьте губы мазать. Сами рыбалки… — крикнул ему вслед Панюхай, потрясая палкой.

Тимофей, хлопнув калиткой, торопливо пошел в курень.

Павел и старуха завтракали. Тимофей бросил на кровать картуз, подошел к сыну и вырвал у него кружку с молоком.

— Лопать не дам.

Старуха вышла из-за стола, забилась в угол, за печку.

Павел вяло жевал сухой хлеб.

— Грехом телесным путаешься? Кровь свою с сатанинской мешаешь?.. — задыхаясь, проговорил Тимофей и стукнул кружкой об стол, расплескав молоко. — Кого к куреню приучаешь? С кем водишься? С Панюхаевой Анкой? Ложись! — закричал он и бросился за плетью. — Засеку…

Павел пододвинулся немного, распластался на скамейке.

— Штаны долой!

Павел не пошевелился.

— Шта-ны! — затопал ногами Тимофей.

— Не сниму! На хуторе смеются.

— Ка-а-ак?.. Батько?.. — Тимофей широко раскрыл рот, отшатнулся и замер.

Встретившись с упрямым взглядом Павла, он выронил плеть и грохнулся на кровать, блуждая по прихожке растерянным взглядом. За печкой заворочалась старуха, всхлипнула:

— Тимоша… зачем убиваешься?..

— Сын… перечить стал… — простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.

Со скамейки отозвался Павел:

— Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.

В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.

Вдали закипало море.

Дымились берега.

У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.

Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.

— Генька, не беги.

Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:

— Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.

— Я тебя, рыжую, за подол буду держать.

— Не удержишь.

Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.

Анка вслушивалась в непонятные слова.

— Богомол твой расхныкался, — засмеялась Евгенушка.

Анка дернула ее за руку:

— Не надо. Обидится.

— И что за песни поет неразумные?

— Не говорит.

— Видать, божественные. Сейчас спрошу.

Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: «Черный ворон». Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.

— Паша!

Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.

— Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…