О головах - Энн Ветемаа

Фотография никогда не дает точного представления о скульптуре. Но все-таки… Я смотрел и размышлял. Внешне это был самый узкий и убогий реализм. Но под этой видимостью пульсировало какое-то второе и даже третье кровообращение. Мне вспомнились «Самостоятельные люди» Лакснесса. Да, здесь что-то было от той же самой атмосферы. Но было еще и нечто иное. Чем дольше я думал, тем путаней все становилось. На миг я даже поверил, что и Айн, и парень, и сам теленок — да, представьте, и теленок! — посвящены во что-то такое, о существовании чего я только подозреваю… Господи, помилуй! Вещи в себе? Ох, ну и намолол же я!

Насколько я понял, произведение это было каким-то скорбным протестом против чего-то извечного и огромного. Но против чего именно, этого я уже не умел выразить. Во всяком случае, мощная штука! На миг я даже ощутил довольно острую зависть и подумал, что, может быть, и не стоило мне так уж гоняться за этим модным лаконизмом.

Но едва первый приступ восторга рассеялся, как на меня нашла озабоченность. Я пролистал еще раз весь альбом — мною все сильнее овладевало чувство, что на пару с таким человеком рискованно браться за крупный заказ. Особенно имея конкурентами ваятелей золотых оленей. Манера Айна скуповата и мрачновата — для выставки такие работы годятся, вполне годятся, но монумент, большой монумент, эскизы которого, прежде чем его утвердят, должны пройти множество инстанций, — это ведь нечто совсем иное, не так ли? Надо найти подход к массовому зрителю: быть и чуточку декоративным, и чуточку патетичным, и недвусмысленно борющимся… На мой взгляд, Айн был начисто лишен подобной жилки. Мне виделись его синие, несколько наивные глаза фанатика, его упрямая круглая голова, вспоминалось все, что наговорила о нем Анне, и беспокойство мое все нарастало: видимо, этот парень на уступки не пойдет! О чем этот Тоонельт думал? Дело ясное — Тоонельт, крепкий и неуступчивый Тоонельт, всегда играл ва-банк! А мне такое никогда не нравилось…

И еще одно: манера-то у нас совсем разная. Двум поварам обычно не удается сварганить что-то приличное. Право, совершенно не представляю, что может выйти из нашей совместной работы! И какую задачу должен себе поставить каждый из нас?

С чашками кофе и с лососем вошел Айн.

— Чертовски вовремя подвернулась тебе эта штука с теленком, — сказал я. Что-то удержало меня от дальнейших похвал.

— Да ведь я деревенский… Вроде бы сам бог велел сделать эту вещь. — Айну, кажется, понравилось, что я не стал хвалить его пространнее.

Тут появилась и Ева. Уже в дверях она защебетала:

— Бьюсь об заклад, что вам больше нравится это жуткое мокрое дело, чем моя прелестная физиономия из белого алебастра. Все вы такие! Мужчины, мужчины, куда девалась ваша галантность?

— Я, наверно, потому и не заметил вашего портрета, что копия уступает оригиналу, — пробормотал я самый расхожий и самый дурацкий комплимент всех веков. Но и он пришелся по вкусу.

— Слушай, Айн, и учись! — возликовала Ева с точно дозированной безудержностью. — Наконец-то вижу первого вежливого скульптора. За это я собственноручно налью вам кофе и сама положу сахар. Да, большинство нашем молодежи — ученики Тоонельта: их комплиментами можно рубить мрамор. Вы, конечно, знаете, как Тоонельт женился?

Я не знал, в самом деле не знал и приготовился слушать. Из вежливости я разыскал в альбоме портрет Евы и начал его разглядывать. Портрет был довольно дохлый. Ему не хватало того самого, что превращало парня с теленком в шедевр. А без этого Айн становился слабаком, почти дилетантом.

— Тоонельт тогда примерялся к своей знаменитой «Уборке картофеля», — начала Ева. — Вы ведь знаете, там две склоненных женщины? И вот он долго не находил натурщицы для той, что помоложе. Искал ее всюду и везде и наконец видит в кафе «Культас» свою будущую Шарлотту — все скульпторы иронически именуют своих жен Шарлоттами, я и сама Шарлотта. Тоонельт без долгих разговоров подходит к столу этой женщины, совсем ему не знакомой, и отзывает ее в сторону: «Вы мне нужны!» — «Я?» — удивляется девица. «Честно говоря, не столько вы сами, сколько затылок и зад!» Как отреагировала девица, история умалчивает. — Руки Евы театрально застыли. — Неизвестно, каким способом, но Тоонельту все же удалось заставить эту девочку позировать. А когда работа была кончена, маэстро, говорят, сказал: «Ну, стало быть, так… Они мне больше не нужны. И все-таки чертовски хочется оставить их себе!» Весьма оригинальное свадебное предложение, не правда ли?

— Как же тогда Айн посватался к своей Шарлотте? — спросил я, справившись наконец со смехом. Эту историю я и в самом деле слышал в первый раз, но, зная Тоонельта, вполне в нее поверил.

— Как Айн посватался к своей Шарлотте?! Заманил к себе в альков да там и оставил. Вот и все!

Ева, когда смеялась, была неприятна. Про людей вроде нее говорят иногда упрощенно, что у них смеется лицо, но не глаза. Это было не совсем так. Глаза у Евы тоже смеялись, но все равно возникало чувство, будто смеется лишь оболочка, а внутри у нее спрятано что-то механическое: то ли безостановочная и педантичная счетная машина, то ли нечто подобное. Ева смеялась «понарошку», как говорят дети. Как птичьи чучела Тоонельта тоже были мертвыми только «понарошку».

Мне пришла на память вчерашняя встреча с моей учительницей. Мы посидели четверть часика в кафе, прихлебывая кофе, мы улыбались всем существом, мы разговаривали о «милой и прекрасной школьной поре». Но перед глазами у меня все время болталась дохлая крыса, которую я сумел как-то засунуть в ридикюль «своей второй мамы». Мне даже чудился запах дохлятины, да и ей, думаю, тоже…

Сегодняшняя беседа была такой же принужденной. Но призываю небо в свидетели: ни сегодня, ни впредь я совершенно не собираюсь засовывать даже воображаемую крысу в воображаемый ридикюль этой семьи!

Ева, видимо, почувствовала, что возникла натянутость. Во всяком случае, она позвала Айна на кухню и дала ему какое-то распоряжение. Мне сообщили, будто Айну абсолютно необходимо пойти отправить срочную телеграмму, но все явно сводилось к тому, что в доме не было ни капли спиртного.

Мы остались с Евой одни и по непонятной причине почувствовали себя чуточку свободней.

Светской игры в этикет более чем достаточно, подумал я. Продолжая в том же духе, мы доулыбаемся до судороги губных мышц и расстанемся с чувством огромного облегчения, но уговоримся непременно поскорее встретиться — ведь нам было так весело!

И внезапно мне пришла в голову идея. Недолго думая, я выложил:

— Айн талантлив. Очень! И честно говоря, это меня слегка заботит… — Умолкнув, я начал развлекаться разглядыванием Евы. — Нет, это точно. Талантливые люди в большинстве случаев лишены гибкости. Даже если это необходимо. Дело в том, что монумент — это не выставочная работа, и потому Айн должен, по-моему, основательно изменить почерк ради такого случая. Тут необходима и декоративность, и патетичность, и наглядное «за и против»…

— То есть вы хотите сказать, что нужно схалтурить? — Ева постаралась быть категоричной, но почва под ней вроде бы заколебалась.

— Насколько это возможно, халтуры надо избегать. Но будет весьма неплохо, если наш первый большой заказ не окажется последним! Не говоря уже о том, что монумент — вообще весьма пошлый жанр. Думаю, что лет через сто их совсем перестанут ставить. Поймут, что нет смысла скрытые в душе чувства водружать посреди площади. Жуткая бестактность! Это, во-первых, а во-вторых, нашим конкурентом будет Магнус Тээ.

— Магнус Тээ? — презрительно, но в то же время настороженно переспросила Ева.

— В этом жанре с его соперничеством придется считаться вполне всерьез, ибо чем более потрясающее и, следовательно, чем более спорное решение мы найдем, тем ему выгоднее…

— Но смешивать искусство с политиканством — это отвратительно, отвратительно! Искусство должно быть свободным! — сказала Ева весьма неуверенно, поскольку я выкладывал все это дружески и как нечто само собой разумеющееся, и она уже не знала, что и думать.

— На мой взгляд, искусство у нас в стране достаточно свободно, — с готовностью объяснил я. — В «Парне с теленком» нет ни капли политики, к тому же это дипломная работа, и ее все-таки купили. (Я узнал об этом от Анне.) Но выставочная работа — одно дело, а монумент — другое. Монументы заказывает государство, и вполне естественно, что оно заказывает их в расчете на массового потребителя. В монументе фактор полезности должен играть максимальную роль. Это обязывает к простоте и доходчивости. Так всегда было не только у нас, а везде, и так оно и останется.

Я прямо-таки боготворю такие темы, как партийность искусства, берлинский вопрос и культ личности! В споре с непосвященным тут всегда можно блеснуть виртуозностью. Для меня это все равно что солдатская ложка с вилкой вместо ручки: хочешь коли, хочешь выуживай подливочку.