О бывшем купце Хропове - Николай Никитин

- Гм, - усмехнулся Хропов, - ежели все будут так жизнь решать, мы и государства не построим никакого. Таких бы людей, вроде тебя, изничтожать нужно. И откуда, не понимаю, такой характер взялся у русского человека?

- От птицы, я думаю, Антон Антонович.

- Сам ты птица, да еще редкая, тебе доложу.

- Вечно вы нервничаете, Антон Антонович. Говорят же, что человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда? Из птиц. А птица от рыбы...

- Ну, ну, дальше... - подсмеивался Хропов.

- Это серьезно, Антон Антонович. Научная теория. А рыба от червяка.

- А червяк, по-твоему, откуда?

- А червяк из материи.

- А материя? - еще язвительнее спросил Хропов.

- А материя - это космос, Антон Антонович.

- Ну, а космос-то твой откуда?

- Космос - это вечно присутствующее в природе, Антон Антонович.

Хропов рассердился.

- Дурак ты вечно присутствующий, больше ничего.

Мокин обиделся и, облокотившись на стенку, закусил от неудовольствия губу. Хропов посмотрел на него, подумав, что может испортить себе дело, подошел к Мокину.

- Господи, уж и надулся, уж и поспорить нельзя. Как это у нас в России, ей-богу, спорить не умеют: чуть скажешь что-нибудь горячее, и пошли - обида да оскорбление личности, разговоров, разговоров по пустякам. Брось, Мокин, не надо умничать, и я беру свои слова обратно; пожалуйста, происходи от птицы.

Мокин покраснел и, оттолкнувшись от стенки как мяч, накинулся на Хропова:

- Вы что, издеваться пришли? Так уходите, пожалуйста, или я вас выставлю.

Отчасти Мокин был даже рад такому исходу дела, такой ссоре, потому что отказывать в просьбе Хропову, когда бы он попросил, было бы неудобно и неприятно, а сейчас, воспользовавшись ссорой, все выходило и гораздо естественнее, и приличнее, и глаже, и никак не марало самого Мокина.

- Ну и напасть! - плюнул в пол Хропов и, запахнув шубу, ушел.

Выйдя во двор, он остановился - и тогда только понял, что он наделал... Недаром утром сердце замерло. Вот было предчувствие.

Во дворе чуть подтаивало, морозец спал, и от солнца острые кристальные капли капали с деревьев.

- Что же мне делать? - вслух сказал Хропов. - Нет, поставлю на своем, добьюсь; раз задался, влезай в чашу унижения.

Мучительно было так решить Антону Антоновичу, ему показалось даже, будто что у него перевернулось в голове справа налево.

- Это мысли, - сказал он сам себе и опять вошел к Мокину.

Мокин быстро отскочил от окна, откуда он наблюдал за стариком. Любопытно казалось ему видеть, как ломится этот старый дуб. Он никак не ожидал, что Хропов вернется к нему.

- Яша, - сказал Хропов. - Ты погорячился, и я погорячился, брось, ну что с меня взять, что еще новое возводить, Вавилонскую башню? Ты теперь зарабатываещь хорошо, и тебя в Совет зовут и церковь писать, оба режима тебя ласкают, а ты еще злобничаешь... Ну, Яша... Ну, прямо тебе скажу... пришел с поклонной головой - замажь мою картинку, бога ради. Вот. А?

И упорными, точно гирьки, глазами впился Хропов в Мокина.

- Что вы смотрите? Ну что? Ну, что ты так смотришь?.. - растерявшись, крикнул художник, но быстро овладел собой и даже вызвал на лице усмешечку и хладнокровно сказал:

- Что вы, Антон Антонович. Стану я себе карьеру марать.

Неожиданно тихо, до странности как-то тихо и просто рассмеялся Хропов и сел на стул: показалось ему, будто в ноги упала какая-то тяжесть.

- ...Достукался, Яшка, прости меня, пожалуйста, а ведь я тебя за дурака считал, да и с виду никто не скажет, что ты умный, а вот вы как под дурацкой вашей рожей... Очень удобно... Так ты злее, злее, Яшка, чем я думал, вот почему ты не хочешь...

- Не потому, не потому... - обеспокоенно закричал художник. Неприятно ему сделалось, что Хропов так о нем думает. Любил Мокин, чтобы люди имели о нем хорошее мнение. И даже искал этого.

- А почему же?

- А потому... не потому... потому, - забормотал Мокин, и вдруг он услышал, как облепил ему уши целый рой букашек: "выдать", "выдать", "не выдать", "выдать", и, слепившись в одну кучу, громко прожужжал: "выдать", и тогда Мокин почти спокойно сказал:

- Я вам скажу, если вы честное слово дадите, что меня не выдадите.

- Даю честное слово, говори скорей, - потеряв голос, прошептал Хропов.

- Меня Олимпиада Ивановна просила... - сказал Мокин и взглянул на старика.

Старик ничего, взгляд этот выдержал.

- ...Может быть, чтобы уехать вам от стыда, ей хочется очень уехать отсюда. Вот. И вообще, Антон Антонович, вас за нос тянут, а вы и не замечаете. Поп тоже. Ведь ему невыгодно, и ваш вклад ему не нужен, он за год больше получит. Сами посудите. Из соседних волостей приезжают посмотреть на купца Хропова. Все вас знают. И всем занимательно поглядеть, как вы в аду сковороду лижете.

- Всем, говоришь?

- Конечно. Постоят, посмеются. Ангелу свечку поставят, а вам в бороду плюнут. Не вру я, честное слово. Поп мне сам говорил. Все рассказал. Вы даже проверить можете. Если бы пошли к нему опять просить, он на милицию бы сослался. Сказал бы вам, что боится начальства.

Хропов сидел, придавленный горой. Страшно его поразила история с Олимпиадой Ивановной.

- Какие глупости, Яша!

- Глупости, а сказал бы... Вот, Антон Антонович, я вам все рассказал, но вы меня, пожалуйста, не выдавайте. А я, Антон Антонович, и так замажу. Что-нибудь там другое нарисую, другую голову... Сегодня днем сделаю.

- Спасибо, Яша, объяснил ты мне всю механику, а уж Олимпиаде Ивановне ты слово сдержи, не выдавай своего слова, не замазывай моей картинки, пусть не знает, а то страсть ей будет стыдно передо мною, когда узнает, что мне все известно. Слышишь?

- Ну, как вам угодно, - холодно сказал Мокин. Он был уже недоволен тем, что все складывается как-то смешно и путано, и, пожалуй, не вышло бы из-за этого в дальнейшем каких-нибудь неприятностей.

Хропов вышел, забыв у художника палку. Впрочем, о чем он мог сейчас думать? Он не думал даже об обиде. Обиды не было. Только тяжелела в голове мысль - сизая, большая как бычачье сердце. Будто она налилась кровью, Менялась голова. Только об одном - об обиде - и она тяжелела, наливаясь кровью, как сизое большое бычачье сердце.

Он прошел мимо посолодского пруда. Вода в нем покрылась льдистой мутной коркой и только у мостика, где обычно полоскали белье бабы, ручьилась около свай кружками. Солнце мазало воду. И Хропов, глядя на кружки, подумал:

"Вот гривеннички да полтиннички... К чему жили?"

Он остановился на мостике. Подобрал с легкого под ногой снежку щебешок и кинул его зачем-то в пруд, щебешок поскакал по корке.

"Как же мне поступить?" - подумал Антон Антонович.

И как был, в расстегнутой шубе, вышел на Егорьевскую улицу. И, отдавшись своей тяжелой голове, спрятав свои тяжелые мысли, опустив глаза, шел мимо жителей. И видел, как они отходят в сторону от него и шепчутся за спиной.

Антон Антонович пришел к Концам. Концы славились огородами, банями, там своевольничали и гнали самогон. В праздники резались на ножах. Больше ничем не славились Концы.

Так из Концов Антон Антонович направился в Белые Поля, к тому перекрестку, где встречаются две дороги и на перекрестке лежит камень. На камне - сегодняшний снежок. Можно его смахнуть полой, а на камень присесть и подумать, какую выбрать дорогу.

Опять, как в прошлый раз, Антон Антонович встретил здесь курчавенькую девочку с тупым носом. Она поздоровалась с ним. Тогда Антон Антонович спросил ее:

- Чья вы девочка?

- Я дочка Сонеберга, аптекаря в Посолоди.

Очень Антону Антоновичу это понравилось, он даже всплеснул руками от удовольствия.

- А вы меня знаете?

- Очень знаю, - ответила девочка равнодушно и ясно, точно хорошо знакомый урок, - вы Антон Антонович Хропов, бывший купец из рядов.

- Очень, очень отчетливенько, - сказал Хропов, - вы умненькая будете барышня.

- Я не барышня, я записана в организацию пионеров, - спокойно ответила девочка.

- Вот нынче какие растут... Бывший, значит, купец... а нынче что я? засмеялся Хропов.

- Не знаю... - ответила девочка.

И снова остался Хропов очень доволен, и снова он даже засмеялся.

- Опять правильно... Я и сам не знаю. Ну, иди... Тебе легко жить, ты все знаешь. Скажи отцу, чтобы керосину запас мне.

- Сколько? - спросила девочка.

- Да все равно, ну, пуд. Нет, фунтов десять, скажи, довольно.

Когда девочка на полдороге оглянулась, Хропов сидел на камне - лицом в Белые Поля.

Напротив церковного двора на посолодской площади стоит двухэтажный желтый дом с желтой вывеской: "Посолодский совдеп". У дома вечно метет ветер солому, сено, навозную пыль. Кругом дома построена б три стенки коновязь, у коновязи вечно - куча подвод, шум и мужики, и чего больше, разобрать этого здесь нет никакой возможности. Вечно выбегает на крыльцо писарь в белых кудерьках, бритый начисто, с широкой крутой грудью, хорошо упрятанной в летнюю (так как в совдепе всегда тепло) гимнастерку с черными углами по воротнику, и кричит тонким голосом: "Следующий. Ну, кто следующий?" Мужики останавливаются, замирают и начинают подталкивать друг друга локтем; тогда писарь сердится, лезет в список и, найдя нужный номер, обкладывает мужиков: "Степан Загин из деревни Дряни... Граждане, порядку не знаете". А мужики, смотря на писаря, не могут понять: баба он или нет.