Приди в зеленый дол - Роберт Уоррен

Маррей стряхнул наваждение и обернулся к женщине.

— Я вижу, тебе чинят дом, — сказал он приветливо. — Ступеньки новые.

Она кивнула.

— Не так легко, наверное, найти здесь мастеров, — сказал он. — Имей в виду, что моё предложение остаётся в силе. То, о чём мы говорили весной. Я готов привезти из города хорошего плотника и пару подручных, чтобы они привели в порядок все самое основное. Жаль, что дом разваливается на части. У домов свои права, и их надо уважать. Если ты мне только позволишь, Кэсси…

Она глядела ему в лицо.

— Какая ему теперь разница, — сказала она, — я хочу сказать — Сандеру. Какая ему разница, что будет с домом?

— Но дом, — снова начал он, — это всё-таки недвижимость и…

Она его даже не слушала. Он это знал. Она всегда была такая. Она может стоять рядом с тобой, даже глядеть тебе в глаза, а мысли её будут витать где-то далеко. И все же он спросил, резко, чтобы вернуть её на землю:

— Кто же у тебя работает? Кто починил ступеньки? Кэсси!

Теперь она даже не глядела на него.

— Кэсси! — повторил он ещё громче. — Где тебе удалось найти работника?

Взгляд её вернулся к нему.

— Это Анджело, — сказала она.

— Кто он такой?

— Не знаю, — сказала она.

— Как это — не знаю? — Он услышал в своём голосе резкие, визгливые нотки, которые всегда старался подавить, когда допрашивал в суде свидетелей. Тогда он попытался переменить тактику:

— Ты хочешь сказать, что он не местный?

— Он пришёл по дороге, в дождь, — сказала она. — Его зовут Анджело.

— А фамилия?

— Не знаю.

Она снова отдалялась от него. Тогда он ласково сказал:

— А как ты чувствуешь себя, Кэсси? Лучше, хуже?

— Прекрасно, — сказала она. — Только голова иногда болит. Не каждый день.

— Нехорошо, — пробормотал он. Потом, немного помолчав: — А что этот Анджело? Где он живёт?

Она посмотрела на него пристально.

— Думаешь, ты меня перехитрил, — сказала она. — Скажите, какой ловкий. Судейская лиса. Перевёл разговор на моё здоровье, а потом снова спросил про Анджело. Но я тебе все сказала. Он пришёл по дороге, под дождём, в городском костюме, весь мокрый, с размокшим пакетом в руке. Как будто возник вдруг из дождя и тумана. Потом он помог мне разделать оленя.

— Какого оленя, Кэсси?

— Которого Сай Грайндер убил.

— Сай Грайндер? А, это тот…

— Да, тот Сай Грайндер. Он убил оленя на моей земле. Из дурацкого старого лука. И я его заставила отдать мне тушу. Анджело видел и подтвердил, что олень был на моей земле, а Сай Грайндер разозлился, и я выстрелила из двустволки. — Она помолчала. — Я не в него целилась. И он притащил тушу назад.

— Ты стреляла в человека, — резко сказал Маррей. — Это подсудное дело.

Но он видел, что она его не слушает. Он наклонился к ней и почти шёпотом спросил:

— Этот Анджело — где он живёт? А, Кэсси?

— Ты уже спрашивал, — сказала она. — А я и не скрываю. Здесь и живёт.

— Здесь?

— Да. Он мне разделал оленя. Он не знал, как олень называется, не знал, как сказать по-английски, но разделать сумел. Я ему только сказала, что это так же, как свинью или корову. Он мне ещё двух боровов заколол на прошлой неделе, когда приморозило, и мы их прокоптили. Он жил у дяди на ферме, и там выучился, и…

— А где живёт его дядя, Кэсси?

— Не знаю, — сказала она. — И починил мне крыльцо. И дров напилил на зиму, и…

— Можно мне его увидеть? Я бы хотел с ним поговорить.

— Он уехал в Паркертон, — сказала она. — Он починил машину. У него дела в Паркертоне, и он привезёт оттуда продуктов.

— Покажи мне его комнату.

Не отвечая, она повернулась и пошла назад в прихожую, а оттуда в коридор, который вёл в пристроенное крыло. В комнате стояли старинная ореховая кровать, комод красного дерева с мраморной крышкой и пятнистым от времени зеркалом в резной раме, возле кровати — старый раскладной стул и на стуле старая электрическая лампа без абажура. В окне было разбито одно из стёкол и вместо него вставлен кусок картона, весь в разводах от дождя. В стенном шкафу не было дверцы. Её заменял кусок мешковины, подвешенный наподобие занавески.

Маррей подошёл и поднял её. В шкафу на плечиках висел пиджак в крупную серую и чёрную клетку, с ватными плечами.

— Хороший материал, — сказал Маррей, щупая ткань. — Дорогой. — Потом добавил: — Сшит на заказ. — Он посмотрел на внутренний карман, потом воротник, пытался отыскать монограмму владельца, но не нашёл.

— Перекуплен, конечно, — сказал он.

Затем осмотрел пару шерстяных брюк, висевших под пиджаком. Нагнулся и поднял одну из лакированных туфель. Внутри была напихана газетная бумага, а кожа смазана чем-то вроде вазелина.

— Нога у него небольшая, — сказал он. — Он и роста маленького?

— Нет, — сказала она. — Он высокий. Крупный мужчина.

— А в чём он поехал?

— Мне жалко было смотреть на него, как он работает в городском костюме, — сказала она. — Я нашла ему: старые Сандеровы вещи и подкоротила. Он хоть и крупный, но меньше Сандера. — Она помолчала, потом добавила: — Сидят, правда, не очень хорошо. Но для работы годятся.

— Ты его кормишь или он сам себе готовит?

— Я его кормлю, — сказала она. — Как же его не кормить, раз он работает? Но сама с ним не ем. Я ем там, с Сандером. Тебя ведь это интересовало?

— Послушай, Кэсси, — сказал Маррей, надеясь, что голос его не подведёт. — Не сердись, что я тебя расспрашиваю. Ты знаешь, как я интересуюсь всем, что происходит с тобой и с Сандером. У меня нет других интересов в жизни, и…

— Интересуешься? Тогда погляди на меня! Гляди, гляди! Я же старуха. А он молод. Могу я понравиться молодому мужчине, а? Ведь ты же к этому клонишь? Что ж не глядишь?

Через силу, преодолевая страх и неловкость, он взглянул на её бледное безразличное лицо, линялую коричневую куртку, устало опущенные плечи.

— Когда-то и я была молода, — говорила она теперь тихонько, вяло и уже не обращалась к нему, — но только это очень быстро прошло, и я стала старухой. Сразу. Без перехода. У других людей это бывает постепенно, а у меня — будто кто-то дунул, и облетела моя молодость, как одуванчик.

— Ш-ш! Замолчи, — потребовал Маррей хриплым шёпотом. — Перестань. Никакая ты не старуха.

Она рассмеялась.

— Что-то ты вроде переменился в лице? — сказала она, снова рассмеялась и, шагнув к нему, заглянула в глаза:

— Послушай, Маррей, да ведь и ты, ты тоже старик! Тебе это известно?

— Конечно, — сказал он с деланной лёгкостью, — годы идут, никто из нас не молодеет.

Он с досадой заметил, что все ещё держит в руке чужой туфель. Однако это оказалось кстати. Это дало ему повод нагнуться и аккуратно поставить туфель в шкаф за занавеску, рядом с другим.

Они вернулись в гостиную. Не садясь, он достал из внутреннего кармана бумажник, отсчитал деньги и протянул ей пачку кредиток.

— Здесь сто долларов, — сказал он.

— Спасибо.

Он положил на мраморный стол исписанный лист и вечное перо. Она подошла и расписалась. Он взял расписку и ручку, положил в карман.

— Тебе бы надо вести учёт, — сказал он ворчливо.

— Незачем, — сказала она. — Только лишняя забота.

— Я думаю, ты скоро будешь получать больше, — сказал он, сам не зная почему. — Я приобретаю для тебя новые акции.

— Нам хватает, — сказала она. — У нас есть все что надо.

. Это его разозлило. Он почувствовал себя так, словно его застигли на месте преступления, и ему захотелось защищаться, нанести ответный удар.

— Но ты могла бы позволить себе хоть немножко удобств, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить ровно. — Хоть какую-то роскошь. Хотя бы…

Она поглядела на него.

— Каждый живёт по-своему, — сказала она.

«А мне? Как мне-то жить? — подумал Маррей. — Так вот и ездить сюда из года в год, возить ей деньги, делая вид, что это какие-то проценты, складывать в шкаф желтеющие от времени расписки, обманывать её, уже начиная верить в свой обман и чувствуя иной раз, что уличён. Но в чём?» Он сам не знал.

И думать об этом не хотелось. Он подтянулся, расправил плечи, втянул живот и сказал:

— Пойдём повидаем Сандера.

Она кивнула, отодвинула пыльную, полуистлевшую красную портьеру, отворила дверь и вышла, держа деньги в руке.

Мальчишкой, встречая Сандера, Маррей всегда расправлял плечи и втягивал живот. Теперь, собираясь навестить его, Маррей привычно приосанился.

Они вошли в бывшую столовую — просторную комнату, обшитую деревянными панелями и оклеенную цветастыми обоями; здесь висела хрустальная люстра, но вместо газовых рожков из неё теперь торчали пустые электрические патроны. Лак с панелей облез, цветы на обоях поблекли, словно поражённые осенними заморозками, потолок был весь в трещинах, а местами штукатурка отвалилась вовсе, обнажив дранку. Большой камин был забит железом. Возле него стояла пузатая чугунная печка с чёрной поржавевшей трубой, уходившей в дыру, грубо пробитую над старинной каминной полкой. На полке стояла расколотая чаша дрезденского фарфора, из которой торчали скрученные газеты — растопка для печки. Большой обеденный стол был отодвинут к стене, и на нём за многие годы накопилась груда всякого хлама: старые газеты, свёрнутый ковёр, седло с растрескавшейся кожей, горшки, глиняный кувшин, груда пустых аптечных пузырьков, кусок трубы. Тут же были сложены стопкой простыни, чистые, но неглаженые.