Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

Князь Александр Михайлович, со сморщенным старческим личиком, с гладко выбритыми брылами, опущенными на строгий крахмальный воротничок белой сорочки, с седым пушком почти младенческих волос, окаймлявших отполированный череп, но с живыми, голубыми и ясными, а не блеклыми и выцветшими, какие обыкновенно бывают у стариков, глазами, сидел в кресле, держа в руке наполовину разрезанный костяным ножом, лежавшим рядом на столике, журнал в издательской обложке, и говорил, обращаясь к Ивану Петровичу, сидевшему в соседнем кресле:

— Вот читаю «Русскую старину»… Вы, как мне кажется, тоже в этом издании пописываете?

— Случалось и в «Русской старине», и в «Русском архиве»… Некоторые сборники я издаю на свой счет…

— Это похвально, конечно, если позволяет состояние. Мне мое позволяет иной раз купить понравившееся полотно, и не более. Вот приобрел Менделя, — не удержался и похвастался князь Горчаков. — Нравится?

Иван Петрович неопределенно пожал плечами.

Князь про себя усмехнулся — он знал, что литераторы начисто лишены художественного чутья.

Разговор между ними велся на французском языке. Князь, несмотря на то что был патриот, говорил и писал по-французски, крайне редко обращаясь к русской речи.

— И мои воспоминания вы тоже опубликуете в каком-нибудь из этих изданий? — вернулся к теме разговора князь Горчаков и пролистал журнал, который держал в руках.

— Я пока еще не знаю, ваша светлость, но, может быть, у вас есть какие-нибудь пожелания или вы ставите условия?

— Что вы! — сказал князь. — Никаких условий! Я даю вам carte blanche! Но у меня есть к вам одно деловое предложение. Что касается формы, какую примет наше общение, то мне хотелось бы предложить вам следующее. Видите ли, любезный Иван Петрович, я через день беру лечебные ванны. Потерянное время, полудрема, расслабленное тело… В мозгу вследствие влияния солей, как сполохи, разгораются видения, вспоминается нечто такое, что в обыденной жизни никогда бы и не вспомнилось, память нашептывает, люди встают из гроба во плоти и крови, живые сцены, слова, характеристики, а вы только записываете под мою диктовку. Вы, должно быть, знаете, что я никогда не писал сам, секретари записывали…

— А ваши знаменитые циркуляры? — искренне удивился Иван Петрович. — Они написаны таким афористичным языком!

— Все импровизация, импровизация, друг мой! Без всякой правки! Ну разве слово, два… — довольно рассмеялся Горчаков, и лицо его засияло, как медный грош. — Говорят, что Россия сердится. Нет, Россия не сердится. Она собирается с силами! — продекламировал он чуть ли не самое знаменитое место из циркуляра от 21 августа 1856 года.

Иван Петрович прекрасно помнил эти слова, они стали крылатой фразой. Особенно запомнили эту фразу европейцы. И, кажется, помнят до сих пор.

— Я с удовольствием поработаю у вас секретарем, — согласился Иван Петрович.

— А вечером, — продолжил князь, — мы с вами, как лицейские, будем посиживать у меня запросто. Самый старый лицеист и самый молодой… Впрочем, что я говорю, есть, разумеется, и моложе. Те, что теперь учатся.

— Да, есть и моложе…

— Скоро ведь лицейская годовщина… Как там наш Пушкин писал? — Князь перешел на русский. — Кому ж из нас под старость день Лицея торжествовать придется одному? Я ведь последний лицеист первого выпуска. Да, собственно, кому я это говорю? Вы пробудете до девятнадцатого? По-здешнему это будет первое ноября? Заранее приглашаю вас на годовщину…

— А как же пророчество поэта?

— А мы никому не скажем… — рассмеялся Горчаков. — Унесем сию тайну в могилу. Просто все будут знать, что я последний лицеист, о котором написал Пушкин… Скажу вам честно, я никогда не принимал участия в этих празднованиях… В этих спорах, стоит ли встречаться одному первому курсу или возможно объединиться с другими? Мне все это казалось таким незначительным. В жизни есть вещи поважней. Или позабавней.

— А помните, два года назад, ваша светлость, вы были в Ницце и мы послали вам телеграмму с празднования. Вы ведь нам любезно ответили.

— Ответил, — согласился князь Горчаков. — Любезно ответил. Потому что привык отвечать на поздравления, — улыбнулся он. — Но подождем об этом, до годовщины еще нужно дожить. В моем возрасте что-то значит каждый день. Кстати, я вам тоже настоятельно рекомендую брать ванны. Кроме пользы, это забавляет, вот увидите! Но там непременно нужна шапочка… — Князь изобразил «нечто» руками у себя над лысиной. — Без шапочки — ни-ни!

— Какая шапочка? У меня нет никакой шапочки…

— Любая. Дамы бывают в шляпах, а я, как и многие, ношу обыкновенный ночной колпак. Показать? — спросил он и, не дожидаясь ответа от Ивана Петровича, позвонил в бронзовый колокольчик, взяв его со стола.

Почти тут же появился слуга, к которому князь обратился уже по-немецки:

— Принесите мой ночной колпак и узнайте, когда будет ужин.

Слуга, ничуть не удивившись его просьбе, с невозмутимым лицом ушел за колпаком, а князь весело сказал Ивану Петровичу:

— Я вас не приглашаю к ужину, мне носят несколько блюд в судках от ближайшего кухмейстера. Мне в моем одиночестве и бесприютстве очень удобно.

Лакей принес ночной колпак почему-то на серебряном подносе.

— Что это? — поинтересовался князь. Он уже забыл о своей просьбе.

— Колпак, — отвечал лакей. — Вы просили.

— Я не собираюсь ко сну! — возмутился князь. — Я ведь еще не ужинал, — добавил он плаксиво, а когда слуга ушел, сообщил собеседнику: — Немцы иногда бывают удивительно бестолковы, почти как русские. Помню, когда в 1841 году я был послан в Штутгарт для переговоров о браке великой княжны Ольги Николаевны с наследным принцем вюртембергским… — Князь остановился на мгновение, задумался и вдруг на полуслове задремал, так и не рассказав Ивану Петровичу историю о том, как глупы бывают немцы…

Глава пятая,

в которой Хитрово впервые попадает в купальню целебного баденского источника. — Светское общество в купальне. — Нечто о пороке во времена упадка. — Князь Горчаков начинает свой рассказ о Лицее. — Октябрь 1882 года.

В большой зале с высокими сводами и мраморными колоннами находился бассейн. Золотисто-желтые стены с краснофигурными фресками были выдержаны в помпейском стиле. Вода в бассейне была целебная, из горячих баденских источников, и потому парила. К воде вели широкие лестницы, выложенные разноцветными мраморными плитами; латунные поручни, отполированные ладонями, тянулись вдоль лестниц, повторяя их марши, и спускались к воде, где продолжались уже над поверхностью воды, так что, находясь в бассейне, можно было за них держаться.

По одной из лестниц, в длинном махровом халате, подпоясанном кушаком, и в ночном колпаке спускался Иван Петрович. В руках у него была походная чернильница в кожаном чехле и ручка, новая, роскошная, инкрустированная перламутром.

Он остановился на лестнице, пораженный открывшимся ему видом. Из воды там и сям торчали головы кавалеров и дам с надетыми головными уборами: широкими шляпами, ночными колпаками из фуляра, уборами собственного сочинения из подручных материалов. Купальня напоминала салон. Собравшиеся сбивались в кружки, слышался заливистый смех, щебетанье дам. Было несколько и чисто мужских сообществ, там, как сразу догадался Иван Петрович, говорили о политике. Слышалась французская, немецкая, английская речь, но к нему обратились по-русски. Он обернулся к говорившему.

— Ба! Иван Петрович, роднулечка! Орловский наш рысачок! Куда нелегкая вас занесла! От какой хворобы курс принимать будете? — навалился на него внушительных размеров толстяк, в котором Иван Петрович сразу признал одного своего знакомого, соседа по орловскому имению, большого любителя выпить не только вечером, но и за обедом, а также профилактически и по утрам.

— Очень рад, очень рад, Петр Александрович, — кивнул ему Иван Петрович. — Я тут, собственно, по делу… Исторические экскурсы…

— Плюньте, — искренне посоветовал толстяк. — Залезайте в воду и смотрите, как на вас прыщи полезут! Мои видите? — Он показал себе на плечи и на шею. — Это хворь, зараза выходят, вся мерзость организма наружу лезет.

— Да-да, — машинально кивал ему Иван Петрович, отыскивая глазами князя.

Горчаков был на другом конце бассейна. Два служителя усаживали его как раз в крупноячеистую сетку, подобие гамака, концы которой были привязаны к двум столбам с блоками. На одном из столбов была закреплена лебедка.

Рядом с Иваном Петровичем прошли две обнаженные дамы в шляпах и модных купальных костюмах из тонкого шелкового трико. Ткань плотно, как кожа, обтягивала породистые тела и, вполне возможно, скрывала их пришедшую с годами рыхлость. Они были веселы, напористы, жизнерадостны и всем своим видом подчеркивали, что они далеко еще не passe.