Лошадиный остров - Эйлис Диллон

— Пэт, — сказал я, садясь, — почему прибоя совсем не слышно? Мы ведь почти на гребне. Волны должны разбиваться о скалы прямо под нами.

Пэт помолчал немного и ответил:

— Я слышу шум моря, только очень слабый.

— А я знаю, почему! — воскликнул я, вскакивая на ноги. — Внизу, за гребнем, не море, а долина диких коней!

Когда бабушка Пэта рассказывала про остров, больше всего пленяла наше воображение долина диких коней. Она описывала уединенную бухту, куда было очень трудно проникнуть и где исстари обитали дикие лошади еще со времен Великой Армады, которую уничтожил в 1588 году сильнейший шторм. Несколько обглоданных морем кораблей прибило к ирландскому берегу, и море еще много дней выбрасывало на сушу печальный груз — тела погибших испанских солдат и трупы коней. Несколько лошадок сумели, однако, выплыть. От них-то, говорят, и пошли наши коннемарские пони. Жители прибрежных поселков ловили сивых коренастых лошадок и оставляли у себя; их потомство и по сей день можно встретить повсюду в Коннемаре.

К Лошадиному острову прибило горячего вороного жеребца с диким глазом и маленькую вороную кобылу. Им как-то удалось во время этого ужасного шторма держаться вместе. К седлу жеребца был привязан ремнем с золотой чеканкой испанский солдат. Лицо у него было желтое, как воск, и все решили, что он мертв. Бабушка Пэта рассказывала об этом так, точно сама все видела собственными глазами. Золотое шитье мундира и золотые ножны потемнели от морской воды, говорила она. Солдат, однако, вскоре очнулся и навсегда остался на острове. Вместе с его жителями он стал обрабатывать землю, ловить рыбу и разводить замечательных вороных скакунов. Он не был гордецом и женился на местной девушке, хотя, говорят, в его жилах текла благородная кровь.

Он не хотел возвращаться на родину, но часто вздыхал, вспоминая свою солнечную Испанию. Прожил он недолго, всего несколько лет. После его смерти вороной жеребец одичал. Никто не мог укротить его. Если кто к нему приближался, он пронзительно ржал, бил передними копытами, готовый ринуться на смельчака, хвост и грива у него клубились на ветру. В конце концов жеребец ускакал в уединенную бухту, и никто больше не стал посягать на него.

Коннемарские крестьяне не пасут овец. Они отводят их в горы, где овцы бродят по склонам. И вскоре совсем дичают. Домой они не возвращаются. Хозяин разок, другой поднимется на пастбище, пригонит отару молодняка, а сколько у него овец, он и понятия не имеет. По-моему, то же было и на этом острове с дикими лошадьми. Сначала не нашлось смельчака, который отважился бы объездить их; лошадей оставили в покое, а потом и думать о них забыли. Как бы то ни было, но в уединенной долине с тех пор обитал на приволье табун диких коней. Бывало, кто-нибудь уведет жеребенка, приручит его и либо продаст, либо оставит у себя. Но весь табун не трогали. Жители острова, как я уже говорил, были смелые, вольнолюбивые люди и могли оценить тягу к свободе.

Мы еще не дошли до гребня, как трава стала редеть и скоро совсем исчезла. Последние метры мы лезли по голому, потемневшему известняку, только у самого верха окаймленному рыжим мхом. Взобравшись на гребень, мы легли на живот и подползли к краю; глянули вниз и долго не могли вымолвить слова от восхищения.

Захватывающее дух зрелище открылось нашему взору. Утес обрывался вниз почти отвесно. Мы ожидали, что у его подножия плещется море, а вместо того внизу расстилалась обширная зеленая долина, поросшая сочной, густой травой. По одному ее краю весело бежал ручей с прозрачной ключевой водой. Зелень травы сменяла серебристая полоса песка, отлого уходившая в море. Волны набегали на берег и откатывались с мягким шипением. Утес, на гребне которого мы лежали, мысом вдавался в море; дно у его основания, по-видимому, обнажалось в отлив. С трех сторон долину окружали отвесные скалы, с четвертой омывало море — долина была отрезана от всего острова. На противоположной стороне мы заметили несколько отверстий в почти отвесной стене — входы в пещеры.

Если бы долина была пустынна, она и так пленяла бы взор. Но на ее просторе скакали, описывая круги, гордые, прекрасные кони, и мы, замерев, долго не могли оторвать от них взгляда. В табуне было коней тридцать; тут были и серые коннемарские пони, и вороные, и гнедой масти. Вожаком был дикий вороной жеребец, происходивший, несомненно, от той вороной кобылицы, которую море в далекую пору выбросило на этот берег. Изогнув шею, с развевающейся гривой и хвостом, он кружил по долине, увлекая за собой табун. Он поскачет через ручей — и остальные за ним, он остановится — и все замрут. Скоро мы заметили, что у вороных коней бока в мыле. Да и вообще они отличались от остальных: резвее скакали, высоко выбрасывая ноги и далеко откинув голову. В них было больше огня.

Но вот вожак остановился и стал мирно щипать траву. И сейчас же стремительное, бурливое движение сменилось безмятежностью и покоем, каким веет от пасущегося табуна. Солнце пригревало нам спины, мягко шелестели волны внизу, лошади в долине двигались с ленивой грацией, все это убаюкивало, наводило сон. Пэт первый нарушил молчание.

— Как было бы хорошо, если бы можно было остаться здесь навсегда! — проговорил он отяжелевшим голосом сквозь дрему. — Ах, если бы не надо было возвращаться домой! — Помолчав немного, он добавил: — Мы будем каждое лето приезжать сюда. Ночевать будем в старой кузне, а все дни проводить в этой долине с конями. — Пэт замолчал.

Я ничего на ответил. Можно было не высказывать то, о чем мы оба подумали в эту минуту. Наши родители больше не считали нас детьми. Теперь у нас, как у взрослых, была своя работа. Все прошлые годы, после того как картошка была посажена, мы получали месяц свободы и делали что хотели. Часами лежали на вершине горы, там, где развалины старой крепости; если не было большого волнения, уходили на целый день рыбачить в море. Домой нас могли загнать только холод или пустой желудок. Но в этом году нам каждый день оставляли какую-нибудь работу, хотя ни слова не было сказано, что мы уже больше не дети. И мы знали: не сделай мы своей порции работы, она так и будет стоять, ожидая нас. Наконец Пэт сказал:

— Можно привезти сюда овец и пасти их. Тогда никто не упрекнет нас в безделье.

— А знаешь, что тогда случится? — возразил я. — Наши соседи очень скоро узнают про диких коней, приплывут сюда на парусниках, переловят всех и увезут к себе.

— Да, ты прав. Придется держать язык за зубами.

Я ничего не ответил. Подумать только, какой замечательной тайной мы будем обладать! Не хочешь, а заважничаешь. Немного погодя я спросил:

— Будем спускаться?

— По-моему, лучше подождать отлива, — сказал Пэт, — и пройти в бухту понизу. Вдруг кто-нибудь один ненароком сорвется? Каково будет другому тащить беднягу обратно!

На это возразить было нечего. И я согласился ждать. Наглядевшись на резвых необузданных коней, нам тоже захотелось вдруг помчаться куда-нибудь наперегонки с ветром. Мы оба, как по команде, вскочили на ноги и понеслись вниз, прыгая с кочки на кочку, не замечая на этот раз ни канав, ни кроличьих норок. Мы летели как на крыльях и, добежав до зеленой тропы, ведущей к нашей стоянке, издали победный крик. Вскоре мы уже растянулись возле потухшего костра и долго лежали, не в силах отдышаться.

Отлива надо было ждать несколько часов, которые показались нам вечностью. Мы съели всю печеную картошку, разожгли костер, еще напекли картошки. Раз двадцать ходили смотреть угрей, так что, наверное, надоели им до смерти; наши бочки мерно покачивались на волнах. Чтобы немного охладить нетерпение, мы решили сплавать к причалу. Ледяная ванна здорово нам помогла. Мы долго сидели у причала и смотрели, как наш парусник медленно опускается с убывающей водой. Наконец показалось дно, и я сказал:

— Можно идти.

Пэт, ничего не ответив, поднялся с земли, и мы молча двинулись к серебряной бухте. Становилось прохладно, хотя было еще не больше трех часов пополудни. Море начало волноваться и приняло зловещий зеленоватый оттенок. Но небо было по-прежнему чисто. И хотя мы только что мечтали провести на острове лето, сейчас и мне и Пэту стало как-то не по себе. Ведь мы уже два дня не были дома. А разыграйся шторм, домой мы вернемся недели через две, не раньше, это мы хорошо знали.

Когда мы дошли до серебряной бухты, кромка воды уже отступила далеко в море. Дойдя до утеса, мы увидели, что его подножие покоится на сухом спрессованном песке.

— Надо было давно перегнать сюда парусник, — сказал я. Но Пэт помотал головой и заметил своим обычным невозмутимым голосом:

— С причала будет легче свести в лодку жеребенка.

— Маленького, как смоль черного, на тонких легких ножках?

— Конечно, его. Он там лучше всех. Я не уеду без него отсюда.

— Он и правда всех лучше, — согласился я. — Я тоже им любовался. Но, по-моему, брать его с собой опасно. Вся деревня начнет приставать с расспросами: откуда он да где мы такого взяли.