Ковчег - Игорь Удачин

Занудин тяжело вздохнул и не торопясь приступил к чаю с блинчиками. Чувство, что Поэт вряд ли теперь оставит его в покое, превращалось в убеждение.

— Я, вот ведь как, только что столкнулся нос к носу с дядюшкой Ноем, и он поведал о сделанном вам предложении задержаться в «Ковчеге». И как вы на это посмотрели, позвольте поинтересоваться?

Занудин опустил чашку на блюдце и бросил взгляд в сторону Поэта — тот, сощурив глаза, жадно хлебал свой алкогольный коктейль.

— А что, — сам с собою продолжил Поэт, убрав стакан от лица и облизываясь, — действительно, оставайтесь, Занудин. У вас, батенька, только не обижайтесь, загнанный вид какой-то. Вам определенно нужен отдых, этакая внеплановая остановка. Будет полезно подумать, оглянуться, посвятить время неким, что ли, выводам. Куда в нашей жизни опаздывать, кроме как на собственные похороны?

— Возможно, вы правы, — сухо ответил Занудин.

— Конечно же я прав! — Поэт сделался жутко веселым, а спустя мгновение напустил на себя серьезно-участливый вид. — А ведь и не так хочется оглядываться назад, верно? Много такого, о чем лучше не будить воспоминаний? О да. Мне ли вас не понять. Позвольте притязать на то, что с любыми вашими ощущениями когда-нибудь и я имел схожие. Все мы из одного теста, пока не копаешь чересчур глубоко. И можем удовлетвориться этими параллелями, поддержать друг друга, если есть нужда. А нет — так и нет. Но все-таки! Чем вы раньше-то занимались? Каким, тык-скать, воздухом дышали? Поведайте!

Признаться, давно не сиживал Занудин вот так, как сейчас, за столом с человеком, которому было бы интересно его выслушать. Занудин привык к одиночеству, к унылому и унизительному собеседнику по имени Я-САМ… Ох и страшная это привычка, и нужен только повод, только чье-то легкомысленное шепотное приглашение, чтобы ей изменить! Невнятное раздражение уступило место ластящейся, ветреной грусти. Сердитые складки на лице Занудина разгладились. Взгляд заметно оттаял.

— Чем… чем же я занимался… — вслух задумался Занудин. — Пытался не сойти с ума, утопая в бумажной рутине — вот чем… С выбором дело обстояло худо. Для творческой профессии я всегда был слишком забит и неамбициозен. Для руководящей — не хватало твердости. Для коммерции — хватки, инициативы…

— Были конторской крысой, значит? — булькнув напитком, вставил Поэт.

Занудин ничуть не обиделся и даже рассмеялся.

— Ага, ей самой.

— А семья, друзья? Словом: все, что скрашивает жизнь, даже если добрая половина ее, а то и большая — тупая, механическая, не приносящая удовлетворения работа…

— После смерти младшей сестры я вряд ли был еще с кем-то так близок. Какая там семья… — только что смеявшийся Занудин сделался мрачнее тучи, угрюмо влил в себя остатки успевшего остыть чая и уставился в точку.

— Курите? — Поэт протянул Занудину сигарету.

Занудин не отказался. Поэт тоже закурил. Неизвестно откуда взявшийся Даун с недовольным видом грохнул об стол пепельницей и снова исчез.

— Друзья?.. — словно погруженный в транс, проговорил Занудин. — Да, были такие. Но что-то однажды заставило меня…

— Испугаться их дружбы?! — возбужденно вскочил с места Поэт (пепел от его сигареты полетел Занудину в лицо). — Точно-точно! Ты говоришь себе: у меня есть друзья! я знаю чувство локтя! я им небезразличен! они дарят мне свою теплоту, и весь мир порой способен показаться плюшевым!.. Но, черт возьми, это всего лишь что-то вроде негласной договоренности между вами! Альтернативный ты, все такой же, но какого они мистически забыли, стерли из памяти, не представляют да и представлять не желают — появись вдруг перед ними, войди в их жизнь заново, из ниоткуда, при совершенно отличных обстоятельствах — и ты познакомишься со стеной, которая раздавит все твои иллюзии в одночасье!.. Ты — лишь привычный субъективный образ для кого-то, удобный, годящийся для пользования. Ты не завоюешь дружбу дважды, не подтасовав обстоятельства, и в этом ее (дружбы) лживая личина. Никто не способен по-настоящему разделить твои чувства и порывы, никто и никогда не сможет думать, как ты, и сознавать предметы, поступки и явления такими, какими сознаешь их ты. Никому не дано проникнуться пониманием: чему ты радуешься всем сердцем, а что способно доставлять тебе подлинные страдания. Ты одинок в этом мире и склонен рассчитывать только на себя. Ты не хочешь новых горьких ошибок, не хочешь унижаться и собирать плевки чужого малодушия, чужой глупости, алчности, чужого лицемерия, и, в конце концов, — каяться за чужие грехи!

Занудин ошарашенно взглянул на Поэта. Однако промолчал.

— Сам мир людей неправилен по своей сути! Он окутан непониманием и безысходностью. Его надо менять… если не сказать: ломать и строить заново! Тотальная ампутация старого и изжитого! Перерождение! — продолжал брызгать слюной Поэт. Теперь он уже взобрался на стол и походил на подлинного оратора.

Занудин, смущенный и подавленный, исподлобья наблюдал за разошедшимся Поэтом.

— Это надо понять и принять однажды! Но где проводники, которые помогут?.. Те, кто как псы-ищейки способны распознавать гниль цивилизации и подавать лай тревоги. Потому что уже есть те, — Поэт грозно топнул ногой перед лицом Занудина, и глаза его сверкнули полоумным блеском, — кто ждут этого лая как священного набата, всецело готовые к д…ды…действию…

Последнее слово своей искрометной, но абсолютно бессмысленной для Занудина речи Поэт произнес заикаясь. С преглупым видом он неуклюже спустился со стола. Не зная куда себя девать, принялся сосредоточенно давить окурок в пепельнице. Стекла очков запотели… «Что с вами?» — хотел было спросить Занудин, но вместо этого молча обернулся, словно не утерпел, чтобы не проверить какую-то неожиданную догадку. Так и оказалось — за спиной стоял старик. С выражением лица настолько грозным, что даже у Занудина пробежали мурашки по коже. У ног старика вился злорадно поглядывающий на Поэта карлик — именно он и привел сюда хозяина «Ковчега».

Перехватив на себе взволнованный взгляд Занудина, дядюшка Ной таинственным образом смягчился.

— Что вы тут устраиваете, любезный Поэт, хотелось бы знать?

— Я… тык-скать… просто…

— Он вам досаждал, Зануда?

— В общем… н-нет, — неуверенно вступился за Поэта Занудин.

Дядюшка Ной вздохнул.

— Все равно это не оправдывает прогулок по столу, за которым все мы принимаем пищу. Возмутительно… — Ной отпустил внушительную паузу, а затем развернулся и в задумчивости зашагал прочь.

— Ах ты, маленькая гадюка! — зашипел Поэт на оставшегося в холле Дауна.

— Очкастая балаболка! — обозвался в ответ карлик и, вывалив изо рта непомерно длинный язык, начал им трясти.

— Удавлю! — взвился Поэт, кинувшись на карлика.

Оба стремглав скрылись за желтой дверью под лестницей. Послышался шум возни и посудный перезвон. Через минуту, отряхивая чем-то намоченные колени, Поэт вернулся с новым стаканом коктейля в руке.

— Гнусная мелюзга, — сказал он уже совсем спокойно и, не глядя на Занудина, принялся глоток за глотком уничтожать содержимое стакана.

Грудная клетка и живот Поэта, соблюдая строгую очередность, раздувались и опадали, словно внутри него подскакивал и проваливался загадочный выпуклый предмет. В манере Поэта поглощать коктейли было что-то и шутовское, и гипнотическое.

— Пойду отдохну, — опомнившись, поднялся из-за стола Занудин (на что Поэт совершенно никак не отреагировал).

Придерживая рукой округлившееся брюхо, Занудин отправился наверх. Взойдя по лестнице и скрывшись за поворотом, где его никто не мог видеть, остановился. С облегчением, влажно лучащимся из глаз, отпустил ремень на одну дырочку, благодаря чему вздохнул намного свободнее. Настроение приподнялось — но, к сожалению, на считанные секунды. Приблизившись к номеру, Занудин снова оборвал шаг и, уставившись перед собой как баран на новые ворота, заметно скис лицом. На месте сорванной утром таблички красовалась новая:

ХМЫРЬ БОЛОТНЫЙ

— Опять двадцать пять? — пробормотал себе под нос Занудин.

Сорвав табличку, он перешагнул порог комнаты и захлопнул дверь.

— 30 —

Черт бы побрал этого Поэта! Бывает же такое — какая-нибудь шавка возьмет и развернет все твое существо лицом к прошлому, заставит задуматься, вспомнить, внутренне содрогнуться. И ты, самое главное, зачем-то поддашься!

Занудин не принимал всерьез того, чем закончил Поэт свою сумбурную, беззастенчиво-шизоидную речь. Но то, с чего он начал — о доме, о семье, о человеческом непонимании, — уж точно не оставляло равнодушным: как заноза, сломанная под ногтем, зудело в разгоряченном сознании. И все это — под аккомпанемент других, разительных и противоречивых ощущений…