Внучок - Данила Валик

комариную не то что на душу принял, а и нутром даже пищалки да кусалки полюбить успел. Комарихи такие забавные в своей суете. Туда сюда мотаются — хоть бы что, природа такая у них. Ой задурила меня эта крутилка вертелка, рвота эта. Комары уже чудятся-мерещатся. Так о чём это я? Серафим. Вот говорил я что испугал меня, но как в глаза глянул оком своим, так мигом успокоился. Полюбил я сразу серафимов. Уж наверно никто из тварей небесных высот не любит человека как серафим. Как собака человеку радуется. Рядом летает — радостно ему от людей, в воздухе порхает то туда то сюда. А порой махнёт крылом, посыпет на тебя золотые искорки — это маленькие крошки, ангелочки золотые. Куда на тебя приземлятся: на макушку, на ладошку иль за шиворот даже, то начинается: песни, пляски, хохот, топот. Чуть ли не свадьбу играют, только бесполые ведь ангелочки, так что вряд ли. Только вот минутка минет — а от них уже и след простыл. Точнее, один след они как раз могут оставить — пыльцой золотой тебя осыпать. Только никуда они не убегают и не улетают. А просто берут и исчезают, блеснул последний раз — и нет уже его. Никогда больше забавляться с ними не буду. Хоть показал мне Шестикрылый, что это вроде чудеса какие-то и не взаправду это. Серафим лишь золотыми песчинками с крыльев осыпает, а после оком глядит тихонько и представления чарует. Это он чтоб смех дитяти подарить, любит он смешить.

Воспоминания внучка о Серафиме прервал толчок. Русло незримое потянуло его вперед, за голову и руции. В коконе шарообразном из крыльев серафимовых, словно в золотом покое дворцовом, очутилось семя. Светло и тепло в коконе том было. Парила семечка в середине сферы золотой. Лежал рядом мешочек с зерном отворенный. А на зерне икона коровья аккуратно поставлена. Отпала шелуха с семени парящего, только посыпалась мука — сразу влагою схватилась и повисла густой каплей. Забурлила капля, заволновалась словно изнутри вскипятилась. Укрупнилась капля мучная, как на дрожжах начала всходить. Рубаха за рубахой из света да теста накрывала и сжимала колобок бурлящий. Бурей золотой обратился комок, колебаниями сотрясаясь. Первым стуком известило о себе новое сердце. А вокруг сердца того на втором стуке воспарили ветви русел кровяных. На третьем прутьями злато-огненными сплелись жилы надутые. На четвертом стуке бронзовой плотью поросла новое тело. Схватилась, напряглась мускулом стянувшись. Очертились семь конечностей в клубок поджатых. Стук за стуком и пробились стволы перьевые. Еще стук и колыхнулись бородки на перьях сих. Сердцебиение ровным тактом взращивало пульсом не по часам о по мгновеньям новое существо. Буграми надувался новорожденный, толчками русла кровяного. Прижавшись к съёженной пернатой плоти, склонилась голова, растянув бронзовую кожу шеи. На затаившейся голове колыхались бурые кудри. Развеялись комки света, голова медленно начала подниматься, ссыпая с себя золотые пески. Открыл свой лик новый серафим. Отворил очи и только огонь в них горит. Лицо дернулось в своём первом озарении. Захрустела кожа золотисто-коричневой бронзой. Блестели острые черты лица новорожденного серафима. Обмякла плоть — так и упала в бессилии возле мешочка с образом матушки. Стенки огненно-золотого кокона из крыльев не слепили очей молодого серафима. Раскинул он свои семь крыльев, обнажившись перед своим хранителем. Только не было уже того серафима, хранителя жизни внучка. Осталась только затвердевшая оболочка. Глаз серафима, смотрел внутрь кокона и застыл в этом взгляде навеки, в взгляде любящем и родном. Пролежал неведомо сколько новорожденный серафим, тяжело дыша, как загнанное животное. А как очнулся да раскинул свои гигантские, могучие крылья — полетели разбитые осколки кокона. Взвился в выси небесные, взглядом строгим созерцая землю. Рёв могучий серафимов, сотрясая деревья, переполошил пернатых леса. Махнул семью крыльями — и только семиконечной звёздочкой блеснул, отразившись в опустевшей темноте иконы. В чёрной, ничего не изображающей иконе, которая лежала в мешочке с зерном.