Мои знакомые - Александр Семенович Буртынский

уже уходила из-под ног, когда он, словно по наитию, спрыгнул на берег и перекрыл вентиль, потом снова, едва не сорвавшись, вскочил на борт, суматошно забегал по рубке. На счастье фонарь Сан Саныча лежал на столике. Присвечивая фонарем, еще не веря, что у него что-то получится, лишь помня, что еще днем заметил на танках медные бирки с надписями, торопливо осветил их. Строчки прыгали в глазах, одно ухватил — каким образом в баках перепускается топливо, и открыл клапаны, чувствуя, как выравнивается палуба, а к нему возвращается жизнь вместе с влагой ветра и запахами порта.

— Ну как там — управился? — чуть погодя донесся голос диспетчера нефтебазы.

Он все еще не верил, что справился. Один. Без чужой помощи. Он присел на палубе, только сейчас заметил, что руки у него дрожат. Утер мокрое от пота лицо, ткнулся головой в переборку и уснул.

Шкипер поднял его, когда уже рассвело и в тумане едва угадывались черные контуры траулеров, а в полоске маслянистой воды у самого берега плавилось солнце. Спросил, откашлявшись, сиплым басом:

— Охламоны где?

Санька пожал плечами.

— Сам брал горючее?

Санька кивнул.

— А спишь почему?

— Так ведь целые сутки один.

— Ну-ну, — только и вымолвил шкипер. Зачерпнул из бачка воды и залпом опорожнил огромную кружку со свисавшей цепочкой, выхукнул воздух, будто хватанул спирту, сказал: — Пошли, с машиной познакомлю… Как следует.

Потом они пили черный чай из раскаленных кружек, и шкипер, щекастый, распаренный, благостно взирая на панораму береговой стройки, говорил, какой тут порт будет вскорости, красавец, со всеми бытовками, мастерскими и даже кафе, и люди придут другие, а этих своих пивохлебов метлой пометет, не долго им шалапутничать. А Санька, глядишь, лет через пяток будет ему сменой, вместо этой калоши самоходку дадут, танкер…

— Что ж мне, весь век по порту шлепать, — неожиданно для себя буркнул Санька — с языка сорвалось.

— А ты что, в большие капитаны метишь? — заплывшие глазки шкипера на мгновение стали колкими, как у ежа. — Я тоже когда-то… А ты в малом себя покажи! Это ж надо, все в начальство прут. А я вот ничего, работаю, с тремя классами, а вот одет, обут и нос в табаке. Прошлый год на доске висел, пока мне этих цуцыков не подкинули… Да! Живу, не жалуюсь, без обиды.

— Да не надо мне в капитаны, — отмахнулся Санька и больше объяснять не стал. Вид у шкипера и впрямь был разобиженный, отчего — непонятно.

— Ладно, — сказал Сан Саныч, — сосну-ка часок, а ты марш наверх, подвалит буксир — свистнешь.

И потянулись дни, один похожий на другой, а все же чем-то отличавшиеся и потому таившие интерес. Не просто это было: причаливать, брать концы при сильном ветре, а ветер тут, на Балтике, капризный, с дождевыми зарядами, постоянно менял направление… Он уже уверенно крутил штурвал, сам запускал двигатель, чистил компрессор, и то, что раньше пугало, казалось угрожающе загадочным, сейчас было проще простого, только управляться со всем хозяйством нелегко. Еще приходилось чистить и драить палубу, кубрик тоже был на нем. Сыч с Цыпой по-прежнему сходили на берег, начхав на угрозы шкипера, порой загулы длились по неделе, и шкипер, похоже, махнул на обоих рукой, сам управлялся и на Саньку накладывал — только вези.

Его уже знали на судах, окликали по имени: «Давай, Сань, подгребай!», «Службе порта салют!», «Как там твои иждивенцы, во сне не померли?», «Завтра с утра не забудь, ждем!» Дважды он дозаправлял «Жемчуг», что-то там не ладилось с энергосистемой, и судну предстоял лишь короткий рейс в Северное море за сельдью, а после в док. Обо всем, как и о многом другом, знал он от моряков. Особенно привечал его знакомый из портофлота, оказавшийся старпомом. Сам он только недавно вернулся из рейса и теперь в ожидании захворавшего сменщика следил за ремонтом. Он угощал Саньку сигарами и зарубежным тоником в пестрых банках. Сигары он прятал для шкипера, тоник с привкусом кофе был хорош. Отпивая из высокого бокала, он отвечал на вопросы старпома или внимательно слушал его объяснения, как ищут косяки, назначение эхолота, о котором старпом зачем-то толковал ему со всякими подробностями, расспрашивая между делом о семье, о матери, и при этом называл Саньку земляком. Сам он был из глухого сельца в Казахстане, рос без отца, погибшего на фронте, и вот вышел в люди собственным трудом и старанием. Перед Санькой не хвалился, но это и так было ясно. Здесь, на корабле, он был совсем иным, чем казался раньше в приемной, говорил степенно, без наигрыша.

— А шкипера зря сигаретами балуешь, он что, подношения любит? Как бы не принял тебя за подлизу, таким ходу не дают, всю жизнь на побегушках.

— Я ж от души, — удивился Санька тому, как близко к сердцу принимает старпом такую мелочь. — Да и он вроде добрый…

На последнем слове он запнулся, вспомнив недавний разговор со шкипером, оставивший в душе осадок. И сам не понял зачем выложил перед старпомом все до словечка. Тот протянул ладонь: «Верни сигары!» Сломал и бросил в корзинку.

— Обойдется твой шкипер… Каков наездник, нашел себе тягло! На пять лет вперед! Сам выпивоха, оттого и списали с судна. А насчет малого и большого он прав, да только у самого ни малого, ни большого. Развел бардак на барже, а как подчиненным ткнешь, если сам такой, рыльце в табаке, то-то и оно. Командир без авторитета — ноль. Рыба снулая!

У самого-то старпома авторитет был. Это чувствовалось по тому, как он отдавал приказания забегавшему боцману, механику, скупо, дважды не повторяя и ни разу не повысив голоса. А как обращались к нему? Весело, вежливо, не сразу решаясь перебить их беседу. А ведь он немногим старше был Саньки — без году неделя из мореходки.

— Вместо турус на колесах напомнил бы шкипер о тебе Ивану Иванычу, портофлоту. Его дело хлопотать, тем более твоя старательность всем видна, да, да, в порту каждый как на ладони. А то сам бы пошел, а что? Не в санаторий просишься — в море. И без глупых стеснений, характер надо иметь — раз моряк. Говорил я тебе уже? Не помнишь? Ну так запомни. Уважай сам себя, тогда и другие уважат! А пока знай свое — работай, где поставлен…

ЛЕНКА

Работа, между прочим, пошла Саньке на пользу, исчезла мешковатость, медлительность, тело стало крепким, он чувствовал каждый мускул и, хотя еще не брился, порой брал осколок шкиперского зеркала, не без смущения оглядывая загорелое, крепкое от ветра лицо.

Даже