Пелэм, или приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

Когда к тому представится возможность, — вероятно, при следующем издании «Отверженного»[19], — я поговорю о том, на какие виды, по-моему, подразделяется прозаическое творчество. Из двух основных видов, чисто повествовательного и повествовательно-драматического, я выбрал как образец для «Пелэма» — первый. Когда роман вышел в свет, мне часто указывали, что интрига его развита недостаточно подробно, не хватает многих эпизодов и сцен. Но критики в данном случае явно смешивали оба повествовательных жанра, о которых я сейчас говорил, и от произведения, относящегося к одному из них, требовали качеств, являющихся принадлежностью другого. Блистательная слава Скотта[20], проявляющего себя почти исключительно в драматически-повествовательном жанре, заставила их позабыть о столь же знаменитых примерах романа чисто повествовательного, которые можно найти у Смоллетта[21], Филдинга[22] и Лесажа[23]. Впрочем, может быть, именно в «Пелэме» единая, последовательно развивающаяся интрига занимает больше места, чем происшествия, которые не раскрывают характера героя и не приводят к развязке, но требуются, по общему мнению, законами чисто повествовательного жанра и характерны для произведении названных выше великих писателей.

Должным образом подготовившись, я начал и закончил первый том «Пелэма». Затем различные обстоятельства заставили меня прервать эту работу, пока, спустя несколько месяцев, я не очутился в мирной деревенской глуши, где у меня оказалось столько досуга, что я вынужден был, спасаясь от скуки, продолжить и закончить свое произведение.

Может быть, я укреплю мужество и поддержу надежды других писателей, если добавлю, что рецензент, которому рукопись моя была передана издателем для отзыва, высказался самым неблагоприятным и мрачным образом насчет ее шансов на успех, но, к счастью, мнение это было опровергнуто мистером Олльером[24] даровитым и остроумным автором «Инезильи», к которому издатель после того обратился. Книга вышла, и должен заметить — в течение добрых двух месяцев действительно казалось, что она так, преждевременно, и скончается еще в пеленках. За исключением двух очень лестных и великодушно-доброжелательных заметок в «Литературной газете»[25], и в «Исследователе»[26], а также очень обнадеживающего и дружественного отзыва в «Атласе»[27], все прочие критики встретили ее равнодушием или бранью. Они неверно поняли намерение автора, а в сатирических местах искали намеков на живых современников. Но на третий месяц быстро обозначился успех, которым она с тех пор неизменно пользуется. Не могу притязать на то, чтобы труд мой достиг всех целей, которые я себе ставил. Но мне кажется, что одна из них была во всяком случае достигнута: думаю, что, не в пример большинству произведений других авторов, моя книга содействовала окончанию демонического поветрия, помогла отвратить честолюбивые помыслы молодых людей без галстуков и юных бледнолицых клерков от игры в «Корсара»[28] и похвальбы вымышленными злодействами. Если же, неправильно понимая иронию, имеющуюся в «Пелэме», они дошли до крайностей в подражании недостаткам, которые приписывает себе мой герой, то эти недостатки в тысячу раз менее пагубны и в них даже больше мужественности и благородства, чем в человеконенавистнических признаниях и слезливом любовании порочностью[29].

Такова история моей книги, хотя и не первой в числе моих произведений, но, во всяком случае, одной из тех, чья судьба подсказала мне — прекратить мои литературные опыты или продолжать их.

Могу с чистой совестью повторить, что отдал здесь эту дань самовлюбленности не только для того, чтобы удовлетворить любопытство публики ко всему, относящемуся к раннему творчеству писателя, который — хорош он или плох — достиг того, что его стали читать. Быть может, мне удалось преподать здесь молодым авторам, более одаренным, но менее опытным, чем я сам, нижеследующий урок. Во-первых, каждому начинающему романисту следует знать, какую пользу приносит критическое изучение литературных правил, ибо этому изучению обязан я всеми выпавшими на мою долю успехами. Если в искусстве композиции я достиг того, что даже слишком легко осуществляю свои намерения, то это было куплено ценой неспешного, упорного труда в самом начале и решительного самоограничения: я не позволял себе написать вторую фразу, пока не выразил наилучшим образом все, что хотел сказать в первой. Во-вторых, судьба моей книги может доказать, как мало стоят все те «поощрения», на недостаток которых так горько жалуется сэр Эджертон Бриджес[30] и которые он считает столь необходимыми для достижения популярности писателем, как бы он ни был талантлив. Когда я начал писать, я не знал ни одного критика и почти ни одного писателя. До нынешнего дня я не слышал ни единого поощрительного слова от кого-либо из тех писателей, которые некогда почитались творцами литературных репутаций. Еще долго после того, как мое имя получило некоторую известность во всех странах, куда проникает английская литература, толстые журналы моей родины не желали даже признавать моего существования. Пусть же никто не требует «поощрений» или покровительства, и пусть начинающие авторы, которые теперь часто пишут мне, жалуясь на недостаток сочувствия и на свое незнакомство с критиками, узнают от писателя (как бы незначителен он ни был сам по себе), обращающегося к ним в качестве друга и товарища и без всякой горечи признающего, что внимание, которым он пользуется, вовсе не меньше, а больше его заслуг, — пусть узнают они от него, что труд человека — лучший его покровитель, что публика — единственный критик, для которого нет ни выгоды, ни смысла недооценивать творчество писателя, что мир, окружающий его, велик, и лишь на малый участок этого мира могут проникнуть недружелюбие и зависть, и что гордое чувство, охватывающее нас, когда мы сами, своими руками запечатлели свое имя, стоит всех и всяческих «поощрений». Да здравствует благородное и возвышенное изречение Сиднея[31]: Aut viam inveniam aut faciam[32].

Мортимер, или записки джентльмена

Это — блистательное ничтожество света.

Я единственный сын. Мой отец — младший отпрыск одного из самых родовитых графов Англии; моя мать, дочь шотландского пэра[33], слывшего самым безупречным джентльменом своего времени, ничего не получила в приданое. Мой отец был умеренный виг[34] и задавал роскошные обеды; моя мать была женщина со вкусом; особое пристрастие она питала к бриллиантам и старинному фарфору.

Люди простого звания не представляют себе, сколь велики потребности тех, кто вращается в свете, и срок, на который они ссужают деньги, не длиннее их родословной. Мне было шесть лет, когда у нас в доме произвели опись всего имущества. Моя мать как раз собиралась погостить неделю[35] у герцогини Д. и заявила, что не может появиться там без своего бриллиантового убора. Старший судебный пристав заявил, что не может ни на минуту терять бриллианты из виду. Пришли к соглашению — матушка отправилась в К. в сопровождении судебного пристава и выдала его там за моего гувернера. Тогда люди не были столь неуместным образом начинены ученостью, как сейчас. Пристав оробел и не выдал тайну. К концу недели бриллианты были отданы в заклад ювелиру, а моя мать стала носить поддельные драгоценности.

Около месяца спустя — если память мне не изменяет — скончался дальний родственник моей матери; он завещал ей двадцать тысяч фунтов. Отец сказал, что этих денег как раз хватит на то, чтобы вовремя уплатить по самой срочной закладной и на расходы в Мелтоне[36]. Мать сказала, что они ей нужны до зарезу, чтобы выкупить бриллианты и заново обставить дом; была избрана вторая возможность.

Незадолго до того Сеймур Конуэй был причиной двух бракоразводных процессов; разумеется, все лондонские дамы воспылали к нему страстью; он влюбился в мою мать, а она, разумеется, была чрезвычайно польщена тем, что он ухаживал за нею. К концу сезона мистер Конуэй уговорил мою мать съездить с ним в Париж.

Карета ждала на противоположном конце сквера. Впервые за всю свою жизнь моя мать встала в шесть часов утра. Уже ее башмачок коснулся подножки кареты, уже мистер Конуэй прижал ее ручку к своему сердцу, как вдруг она спохватилась, что забыла взять своего любимого фарфорового болванчика и свою моську. Она настояла на том, чтобы вернуться, зашла за ними в дом и уже начала было спускаться с лестницы, одной рукой прижимая к себе болванчика, а другой — моську, как вдруг столкнулась с моим отцом, которого сопровождали двое слуг. Камердинер моего отца (уж не помню как) обнаружил исчезновение леди Фрэнсес и разбудил своего хозяина.