Казарма - Сергей Григорьев

Вот если с неба падет оперенная стрела и неловко, не сразу к земле приколет. И вертись на булавке, пока не сдохнешь.

--------------

Всем легко. О доме забываем. Писем не ждем. И мало кто пишет. Там дома, вероятно, какое от этого беспокойство!

Коротин говорит: "Потом опять скушно станет. Еще как!

--------------

Бег начинается с полминуты. Первая полминута ужасна. Ведь я не бегал вот уж сколько лет. Разве иногда трусцой пять сажен к трамваю. Торт Пралинэ упал. Прапорщик подошел: - "Что лежите?" - "Так точно, ваше благородие, лежу!" - "Ну, лежите."

Потом минута и постепенно до пяти минут. Втягивают в бег дней десять. Иванов в четвертом взводе на девятом дне свалился и горлом кровь.

ПЕСНИ.

Возвращаемся с занятий. Поем: "Вы послушайте, ребята, мы вам песенку споем." Устали. Поем, словно нищего... тянем. "Пой веселее!" - "Эх, да мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили..." - "Не все поют. Рота, стой!" - "Кругом! Бегом марш!" Оттепель. Грязь развезло. Выдергиваешь ноги, - бутылку откупориваешь. "Рота, стой!" - "Кругом! Шагом марш! Песню". Как грянули: "Стал четвертый наставать, стали думать и гадать..."

ПИСЬМО.

К цейхгаузу подвезли воз прелых шинелей. Снимают пластами. Как снимут: пар идет от воза, как от гниющего назьма. Шинели и впрямь горят - руку жжет. Где это их гноили? Попробовал край: ползет сукно, как марля. Шинели ношеные, надо полагать с фронта. Из кармана одной выпала бумажка. - "Не деньги ль." "Эва, там уж все перетрясли. Я раз ножик нашел!" - "Письмо." Кинул. Ветер подхватил и погнал по земле письмо. Я поднял. Почерк женский. С милыми ошибками. "Ты взял себе на память платок порванный и худой. Я бы дала тебе хороший."

--------------

Вчера после поверки подпрапорщик Сигов (контр-разведка) кричал: "Командир особого взвода в канцелярию". После обеда всю роту выгнали на двор - кроме отдельного взвода. К отдельному взводу ротный держал речь. Объяснял, что отдельному взводу быть может вскоре придется охранять порядок от злоумышленников. Отдельному взводу выданы боевые патроны по тридцати штук на винтовку и по пятидесяти на револьвер. Вечером после поверки в уголку у взводного разговор у кадровых промеж себя: - "Ну, что ж, если скомандует стрелять - у меня только одним патроном меньше останется - только и всего." - "Нет, уж если так, то не один, а три: всем им троим по пуле."

КУХНЯ.

В нашей кухне - три котла емкостью примерно в 50 ведер каждый. Приволокли из склада со двора десять мешков картошки. Вывалили на пол. Картофель с землей, много гнили, проросший. "Чисть!" - "У меня нет ножа." "Найди!" Вокруг кучи на корточках уселись двенадцать человек. - "Куда чищеный?" - "Да все туда же". - "Вали на пол в кучу." Кашевар сидит вверху на обмуровке котлов, как на троне, попыхивает трубочкой и командует нами. Ему на верху тепло. А по полу внизу от двери мороз. Сок картофельный объедает руки. Пальцы леденеют. Медленно растет рядом с грязной - горка тоже грязной чищенной картошки. - "Мой картошку!" - "В чем?" - "Не видишь, бадья." - "Да в ней помои." - "Вылей." От помойной бадьи пахнет сладковатой тошнотой, сколько ее ни окатывай под краном. Вымыли. Вали в котел! Кати тары с рыбой! Прикатили. Кашевар сходит с трона и вышибает днище у бочки. Захватил рыбешку за

осклизлую голову, хотел поднять, понюхать. Голова рыбки оторвалась. Кашевар злобно плюнул в бочку: - "Ну и рыбу ставят..." - "Разь можно в пищу плевать?" - "Хуже не будет, хоть... в нее. Вали в котел." - "Мыть не надо?" - "Мы-ыть!? Одни кости останутся!" Лук: "Перьев не снимай". Перец целый мешок стручкового перца. Поравняли по котлам. - "Крупу сюда на помост клади." Сделано. - "Носи дров." - "Наливай воды в котлы." - "Мети пол." "Посыпь пол песком." - "Ступай спать." Идем в роту. Три часа ночи. Через час разбудят полы мыть: "Двенадцатая, вставай!"

РОТА И ОБОЗ.

Навстречу роте крестьянский обоз. На первом возу молодица - в новеньком полушубке, в ярком платке. - "Сворачивай. Не видишь, рота идет?" - "Сам сворачивай. Военный обоз идет". И не смотрит. Воз прямо на солдат. - "Прими влево, ребята, - реквизованный овес везут." Принимаем в сторону. На увязанных возах - мальчишки, бабы, старики. - "Дед, какого года?" - "А я забыл." - "Вспоминай, скоро и тебе итти."

--------------

Вторник. Посылка из Москвы: серая ртутная мазь против вшей, немного сахару, конфекты и печенье. Ко вшам я уже привык. А конфекты - это хорошо.

--------------

Перец. Каждую бабу на улице взором оглаживаешь. В теле ощущение легкости. И памяти нет о том, что - песок и надо бы пить щелочную воду.

Кусок черного хлеба с солью, жиденький чай с куском сахару в день, две ложки "горяченького супчику", ложка каши. С сахаром беда: никак не могу ввести себя в норму шесть золотников. Впрочем, Фурсов утешает: "для вас сахар будет."

--------------

На прицельной рамке цифры - а солдаты сплошь неграмотны... Я принимал слова солдат о русской винтовке за их мнение, вынесенное из опыта. Оказывается из словесности. Любого сряду "старого" солдата спросить: "Ну, а как наша винтовка, хороша?" - Отвечают слово в слово: "У нас отличное ружье. Оно бьет метко на далекие расстояния и заряжается скоро, а потому из него можно и стрелять скоро". Но что нас стрельбе не научат, в этом у меня не остается более сомнений. Тиров нет, не хватает, а водить на

стрельбище за город - взад и вперед шесть часов. Нет, казарма ничему, кроме отдания чести, не научит. Тренировка, только тренировка.

Кавокин за эту войну трижды ранен, а "немца и знати не было." Какая-ж прицельная стрельба? А на близкие расстояния - эта война воскресила гренадеров. При наступлении "волной" винтовка на ремне, а в руке граната. Винтовка есть не что иное, как штык на палке. Метать гранаты нас не учат. А, ведь, разве один из ста тысяч солдат занимался метанием в каком-нибудь спортивном кружке. Да и то едва ли. В детстве камешки бросали. Армия должна уподобиться Давиду в борьбе с Голиафом. Нам это оружие только показали, для ознакомления. Да и метать холостую гранату, не видя эффекта - это все равно, если бы стрелка учить выстрелами из холостых патронов.

Миллионы людей оторваны и их вооружат винтовкой, как будто мы собираемся вести партизанскую войну. Так оно, повидимому, и будет.

Русская армия и наступает по бабьи, чтобы отступить. Мы до сей поры только "поддавали" немцам. Это не наступление, а контрэктация.

--------------

Бывало смотришь на конькобежца или лыжника: как он не замерзнет, если мне и в шубе холодно. Но какая это прелесть! Шинелишка старая, потертая, видимо была в боях - дыры хорошо заштопаны. Поверх белья шерстяная фуфайка. Ноги обернуты в газетную бумагу и толстую портянку. И все тело радостно дышет. Вероятно, все тело - такое ж пунцовое, как лица. Но надо все время двигаться. Прекрасно, если скомандуют погреться: "Бегом марш". - "Я вам покажу, серые черти. Взвод, стой. Стоять вольно". Другие маршируют, фехтуют, бегают. Мы стоим. Тело стынет, и кажешься себе одетым в сухую рыбью чешую...

--------------

Россия начинала войну, смотрясь в зеркало. Даже летом и осенью 1915 г., когда дело было уже довольно ясно, мы все еще любовались собой, своим порывом, своим напряжением. Восхищение Нарцисса. И казнь будет та же, которой был обречен Нарцисс. Армия поглотила все образованные силы страны. Но как мало разума! Что они внесли в армию? Когда мы маемся на плацу, прапорщики в лихо заломленных папахах гуляют стаей, видимо, скучая. В казарме мы офицеров не видим. Впрочем, ведь, пошел уж второй сорт. Лучшие

кадры прапорщиков выбиты. Через школы проходят люди полуобразованные, без всякого жизненного опыта, юнцы... Они добросовестно исполнят свою обязанность: поведут ничему не обученных людей в бой и сами будут убиты в первую голову.

Ничего не выдумано. А если выдумано, то почему от нас держат в секрете? Бежишь, как идиот, орешь "ура" и колешь соломенного немца на колесиках.

ПАЦИФИСТ.

- "Что не поешь?" - "Я эти песни петь не могу - дьявола тешить." - "А какие же?" - "А вот какие..." И он запел баптистский романс Христу. Именно романс, потому что они по женски как то влюблены в Христа, или его самого трактуют, как даму сердца. - "Замолчи!" - "Молчать я буду, а беса тешить не хочу".

На словесности. - "Что такое присяга?" - "Я на этот вопрос отвечать не могу." - "Почему не можешь?" - "Потому что мой господь запретил мне клятву".

Учитель опешил. Неловкое молчание. Я обращаюсь к Щенкову: - "Он вас и не заставляет присягать, а только сказать, что такое присяга." - "На этот вопрос я отвечать не буду. Хоть жгите меня". Учитель отправился за подпрапорщиком Клюйковым (контр-разведка). Мы, сидя на нарах, с любопытством ждем, что будет. Приходит Клюйков. - "Который?" - "Вот этот." Посмотрел на него, прищурясь: - "Не принуждайте его. Они все делают, только присяги не дают и ружья в руки не берут". И ушел. Тем пока дело и ограничилось. Щенков приосанился, а товарищ Прудников ему с упреком сердечным: "Что ты во Христа веруешь, это ладно, а вот, что других в свою веру сбиваешь, это уж с твоей стороны довольно некрасиво". Щенков торговал на Сухаревке вязаными изделиями. Вот его и спрашивают: - "Ну, а как, если гнилые перчатки, а покупатель спрашивает прочны ли? Ты как ему отвечаешь?" - "А так отвечаю: смотрите сами, какие, я их не вязал, не знаю!" - "Так значит и сам ты, когда товар берешь, не вникаешь гнилые иль как." - "Вникаю!" - "Вот то-то и есть".