Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Подозвал к себе и негромко, чтобы никто не слышал, сказал:

— Виктор, поживешь у Алексея Фомича столько, сколько нужно. Помоги ему во всем. Да смотри, чтоб нее было в полном порядке.

— Не беспокойтесь, Андрей Андреевич. Все будет в лучшем виде, — ответил Чижов.

Глухо стреляли пробки, слышались тосты, смех, веселые голоса. Гости с удовольствием пили в меру холодное, простоявшее ночь в холодильнике игристое вино, и все желали Холмову и Ольге Андреевне (она так и не поднялась наверх) счастливой дороги и счастья там, в Береговом. Взгляды, улыбки говорили, что ни у кого из присутствующих иного желания нет и быть не могло. Их блестевшие глаза излучали столько радости, что она передалась и Холмову, даже боль в затылке уменьшилась, и он, глядя на веселые лица, поднял бокал и сказал:

— Благодарю, друзья! А теперь предлагаю посошок на дорогу! По русскому обычаю!

Разом, дружно выпили «посошок». К Холмову так же учтиво, как всегда, подошел Чижов и, вынув из нагрудного кармана гимнастерки часы, сказал:

— Все готово, Алексей Фомич. Можно ехать.

— Да, едем! По коням! — нарочито громко и весело крикнул Холмов. — Тронули!

Холмов и Проскуров с женой направились к «Чайке», а другие провожавшие — к своим машинам. Еще на лестнице Чижов опередил Холмова и Проскурова и открыл дверцу «Чайки», улыбаясь и говоря:

— Прошу!

Ольга уже сидела в машине, грустная, со слезами на глазах. Садясь рядом с женой на мягкое, просторное сиденье, Холмов заметил, как у нее дрожали губы и по бледным щекам текли слезы.

— Антоша обиделся, — сказала она о сыне. — Приехал за нами, а повезет чемоданы да ящики. Надо было и нам ехать с Антоном.

— Ничего, поедем на «Чайке». На одну машину с вещами не уместились бы. Дорога-то дальняя, — негромко ответил Холмов. — И Антону обижаться тут нечего.

Проскуров и его жена Елена устроились на откидных креслах. Чижов хотел было занять свое место рядом с Игнатюком, уже молчаливо сидевшим за рулем, но вспомнил, что забыл отдать Гусляренко ключи от дома, и побежал по лестнице.

Гусляренко, немолодой, полный мужчина, в своих парусиновых сапожках уже неслышно ходил по пустым комнатам и проверял, все ли имущество осталось на месте. Осмотрел шкафы, письменный стол с чернильным прибором из уральского камня-самоцвета. Высокую, с круглым, как шляпа, абажуром лампу почему-то поднял, подержал в руках и снова поставил на стол.

Когда вошел Чижов, Гусляренко как раз осматривал спальню.

— Проверяешь? Доискиваешься? — язвительно спросил Чижов. — Всюду тебе воры мерещатся?

— Должность, Виктор Михайлович, обязывает, — ответил Гусляренко, приподнимая матрац. — У тебя своя должность, а у меня, извини, своя.

— Эх, Гусляренко, Гусляренко… — Чижов сокрушенно покачал головой. — И как ты мог подумать, что такой большой человек, каким является Алексей Фомич, увезет казенный ковер или еще что? Как такое могло уместиться в твоей седой голове?

— Я же проверяю не по умыслу, а по должности, — стоял на своем Гусляренко. — Алексей Фомич тут жили? Жили. Никто не отрицает. Теперь их тут нету, а имущество висит на чьей шее? На моей!

— Да понимаешь ли ты, Гусляренко, что Алексей Фомич — человек необыкновенный! — И опять Чижов, не находя слов, покачал головой. — Или тебе и этого не понять?

— Это я понимаю, — согласился Гусляренко. — Может, он и необыкновенный, это верно, а только для меня Алексей Фомич, — человек даже и непонятный. Рассуди, как он жил? Как птица в чужом гнезде. Ни своей кровати, ни стола. Только книги не чужие. А мог бы при своем положении кое-что и нажить. Не нажил. А теперь вот выпорхнул из казенного гнезда — и лети, как птица. Все, что было тут, все осталось. А как жить станет там, на новом месте? Ить весь его багажник вместе с книжками поместился в чемоданах да в ящиках. Через то и непонятный и даже загадочный он для меня человек.

— Эх ты, серость! — Чижов с горькой улыбкой посмотрел на Гусляренко. — Сам ты загадочный тип! Да Алексей Фомич стоит выше всех этих твоих корыстных печалей. Ты хоть это понимаешь? Он их презирает, эти твои корысти! Ну на! Бери ключи, и прощай!

И Чижов побежал по лестнице. Сел рядом с Игнатюком, и вороная «Чайка», покачиваясь и шурша колесами, послушно покатилась со двора мимо орудовского знака. Выехав на промытый дождем, весь в буйной зелени проспект, она стала быстро набирать скорость. Следом, боясь отстать, спешила вереница машин.

Жена Проскурова своим приятным голосом просила Ольгу успокоиться, говоря, что там, в Береговом, очень хорошо бывает весной, вот сейчас, и осенью — в сентябре и октябре. После этого она улыбнулась Холмову, повернув к нему красивую, повязанную косынкой голову.

— Нам, женщинам, надо учиться выдержке и рыцарскому спокойствию у мужчин, — сказала она. — Смотрю на вас, Алексей Фомич, и радуюсь. Вы так же спокойны, как будто и не покидаете ни нас, ни родной для вас Южный. Настоящий рыцарь! Хоть и старинное это слово, и к вам оно ох как подходит! Не смотрите на меня так строго и не отрицайте! Рыцарь! Честное слово, рыцарь! Вся ваша жизнь… Я не раз говорила Андрюшке: учись у Алексея Фомича, учись!

Холмову было приятно слушать то, что говорила ему Проскурова, женщина, как он считал, образованная и рассудительная. Но еще более ему приятно было видеть горожан, стоявших на тротуарах. Свою любовь и признательность высказывали ему не только те, кто ехал с ним, но и те, кто выстроился на тротуарах и глазами провожал вереницу машин. Увидев впереди «Чайку», горожане останавливались, улыбались, и эти стоящие улыбающиеся люди вызывали у Холмова радостное чувство. Ему вдруг захотелось остановить «Чайку», выйти из нее и сказать: «Друзья мои! Товарищи! Прощайте и не поминайте лихом!..» Не остановил машину, не вышел из нее. Почему? Постеснялся. Может быть, стоявшие на тротуарах люди так, из любопытства, смотрели на «Чайку», может, они не знали, что в ней ехал Холмов, что он навсегда покидал родной город… А может, и знали?

Распрощались далеко за Южным, как раз на развилке двух дорог. Все вышли из машин. Крепкие рукопожатия, грусть и тоска на лицах. Холмов и Проскуров по-братски обнялись, Ольга, целуя жену Проскурова, всхлипывала.

И вот на мокром асфальте остались провожающие. Мимо, мимо понеслись залитые водой, в яркой зелени поля, чистенькие, умытые лески и перелески. Небо сплошь укрыто низкими косматыми тучами. Чуть не касаясь блестевшего асфальта, перед самой машиной дорогу перелетела грачиная стая.

«Чайка», почуяв простор, как выпущенная на охоту гончая, набирала скорость легко и плавно. Казалось, она взлетела бы, если бы у нее были крылья. Теперь следом за ней спешила только одна «Победа», которой управлял Антон. Чижов, сидя рядом с Игнатюком, по-хозяйски посматривал назад: то на «Победу» — не отстает ли, то на мертвенно-бледное лицо Холмова.

Заморосил дождь — все сильнее и сильнее. Капли, как слезы, стекали по ветровому стеклу. Пальцы-очистители судорожно забегали, сгоняя воду. Холмов не стал смотреть на старательную работу «дворников». На сердце у него было тоскливо. А тут еще и этот моросящий дождь, и эти мокрые поля с грачиными стаями, и боль в затылке — тупая, непрестанная. Он принял таблетку, которую подала ему Ольга, налив в стакан из термоса горячего чаю. Холмов полулежал на мягком сиденье, вытянув ноги и всем телом ощущая покачивание рессор. Седая голова откинута назад, лицо стало еще бледнее, жесткие брови сбежались на переносье, закрытые глаза глубоко ввалились, как у мертвеца.

— Виктор, не надо гнать машину, — сказал он, не открывая глаз. — Будем ехать спокойно… Надо заночевать в совхозе у Пономарева.

— Обязательно заночуем у Пономарева, — охотно согласился Чижов, понимая, что Холмову надо отдохнуть. — Да и спешить-то нам, верно, некуда.

«Как он изменился! — думала Ольга, с тоской глядя на мужа. — На себя уже не похож… И похудел и пожелтел… Правы врачи, правы, давно надо было ему уехать к морю».

Глава 5

На центральную усадьбу совхоза приехали еще засветло. Холмов бывал здесь и раньше, был дружен с директором Иваном Алексеевичем Пономаревым. Этот полный пожилой мужчина — известный на всю страну селекционер. Всякий раз, приезжал сюда и видя отлично спланированные улицы, уходящие лучами от площади, ряды молодых тополей, утопающие в зелени дома-коттеджи, большой парк, Холмов радовался тому, что таких вот завидных уголков на прикубанской земле становится все больше.

Вместе с Пономаревым Холмов шел по главной аллее, и все, на что смотрел, радовало глаз.

— Твоя центральная усадьба, Иван Алексеевич, не просто усадьба совхоза, — говорил Холмов, — а агрогородок будущего. Думается мне, Иван Алексеевич, уже недалеко то время, когда такие вот городки-усадьбы станут на нашем Прикубанье повсюду. Как красиво! И эти сады, и эта аллея, и тротуары, и эти одноэтажные жилые домики, и школа-интернат, и Дом культуры, и гостиница. Иван Алексеевич, а может быть, мне у тебя остаться на жительство?