Последняя граница - Говард Фаст

— Не хочешь ли теперь выпить этого вкусного, холодного лимонаду? — спросила тетушка Люси.

Покачав головой, он встал и направился к двери. Майлс сказал:

— Все. Можешь идти.

И когда арапах ушел, он спросил:

— Люси, почему ты каждый раз кормишь их?

— Ну… потому, что они ждут этого.

— Пусть не ждут, пусть не думают, что всякий раз будут наедаться здесь печеньем! Распределяя им пайки, я стараюсь быть честным и справедливым.

— Ну прости, Джон, — извинилась тетушка Люси.

— Ладно, ладно… — рассеянно кивнул он, играя карандашом и рисуя маленькие кружки на лежащей перед ним бумаге. — Ты не знаешь, где Сегер?

— Вероятно, в конюшне.

Взяв шляпу, Майлс вышел из дому. Он медленно шел к конюшне. Вчерашняя дурнота — неприятное предостережение. Если он свалится от приступа лихорадки, агентство поплывет по воле волн, как корабль без руля.

Он увидел Сегера, с удобством расположившегося в тени конюшни и чинившего порвавшуюся сбрую. И Майлс позавидовал несокрушимой силе и здоровью этого загорелого, крепко сбитого человека. Сегер взглянул на подходившего Майлса, кивнул ему, но своего дела не бросил.

Пока Майлс рассказывал о сообщении Джимми Медведя, Сегер продолжал усердно сшивать кожаные постромки.

Когда Майлс смолк, Сегер мягко сказал:

— Ну, три человека — это не бог весть что…

— Если трое могут уехать безнаказанно, то может к все племя.

— Да ведь еще не уехало, — возразил Сегер.

— Сегодня же об этом будет знать все агентство, — заметил Майлс.

— Это зависит от вас. Вы можете сказать, что разрешили им уехать.

— Тогда они все будут просить разрешения, — уныло сказал Майлс. — Каждый живущий на Территории индеец захочет вернуться к себе на родину.

— Я бы голову оторвал этому арапаху! Я научил бы его держать язык за зубами! — вскричал Сегер.

— Теперь уже поздно, — сказал Майлс, — если бы я даже и одобрял такие способы. Лучше запрягите шарабан.

— Поедете в форт?

Майлс не ответил. Он снова позавидовал непринужденной позе Сегера, сидевшего среди пыли. «В этой безответственности и состоит разница между подчиненным и начальником», — подумал Майлс.

Правя шарабаном, катившимся по дороге к форту, Майлс, глава агентства, испытывал чувство растерянности, тревоги, усталости. Он был в черном сюртуке и черном котелке и предчувствовал, что солдаты, одетые в красивую и удобную кавалерийскую форму, будут, как обычно, насмехаться над ним. Его раздражало, что форт Рено и его гарнизон находятся в такой близости от Дарлингтона и служат ему вечным напоминанием, что ни он сам, ни остальные работники агентства совершенно не умеют держать индейцев в руках. Вместе с тем сколько раз, особенно по ночам, пробудившись от тревожного сна, он с благодарностью вспоминал о том, что вооруженные силы США находятся совсем рядом!

Однако он не мог сочетать мир, поддерживаемый штыком, с учением о мире на земле того, кому он некогда решил посвятить свою жизнь. Ему казалось, что если подходить к людям с распростертыми объятиями, то штыки не нужны. Давайте с любовью, служите с любовью — и вам ответит тем же даже дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития. Но зачем все это? У него не было истинной веры в свое дело, даже такой, какая была у Люси, в простоте души считавшей, что своим печеньем она служит той же идее.

Майлс вспомнил, как однажды застал Сегера избивающим шайенского мальчугана. Удержав уже занесенную для нового удара руку Сегера, он воскликнул: «Джон, если мы идем к ним стиснув кулаки и с ненавистью в сердце, как они могут отнестись к нам с любовью!» Выражение лица Сегера не изменилось, хотя в глазах и промелькнуло что-то вроде презрения.

«Агент Майлс, — сказал он, — этот маленький негодяй хотел пырнуть меня ножом, так что вы лучше уходите и дайте мне рассчитаться с ним. Уж он полюбит меня, когда поймет, кто его господин».

Это воспоминание расстроило Майлса, но вместе с тем и укрепило его решение быть на этот раз твердым. В такой зной трудно любить ближних. Пусть индейцы подчинятся закону, а тогда он покажет им, как умеет заботиться об их благополучии. У него опять разболелась голова, воротничок и рубашка промокли от пота. А тут еще эта пыль, поднятая копытами лошадей и оседающая на его черном костюме!

Он въехал в форт через бревенчатые ворота, мимо часового, который, вытянувшись, отдал ему честь.

Майлс никогда не умел отвечать на приветствие, военщина всегда была ему не по душе. Он остановил лошадей и некоторое время посидел в шарабане, стараясь отдышаться и успокоить тяжело бьющееся сердце. Затем вылез и тщательно вытер лицо и шляпу носовым платком.

Форт Рено — четырехугольник из бревенчатых и глинобитных стен, окружающих бревенчатые и глинобитные казармы — мало чем отличался от других фортов США, разбросанных среди прерий, начиная от канадской границы на севере до Рио-Гранде на юге.

Солдаты обучались, потели, чистили своих лошадей, а офицеры, чтобы убить невыносимую скуку, играли в вист и грошовый покер, а по временам валялись в приступе малярии. Никакого общения с людьми здесь не было, не велось даже торговли с туземными племенами. Войны с индейцами были кончены. Даже скотоводов было мало на Индейской Территории, и некому было надоедать командиру жалобами на бездельников, крадущих скот. А эти кражи могли бы внести хоть какое-нибудь разнообразие. За ворами можно было бы охотиться, забрать их в форт, где господа офицеры развлекались бы их рассказами о том, как они творили самосуд, угоняли чужие стада, клеймили чужой скот, спасались от неминуемой смерти.

Единственным развлечением здесь были месячные отпуска да поездки в Сан-Луис. Месяцы эти были длинными и жаркими. Солдаты бранили и такую жизнь и воинские обязанности, а молодые офицеры писали письма домой и с завистью слушали рассказы ветеранов об индейском вожде Сидячем Быке, о славных старых временах, когда еще существовали индейцы, которых надо было убивать, и храбрецы, которые охотно шли на это.

Полковник Мизнер встретил Майлса довольно любезно. Между военными властями и чиновниками из агентства нередко происходили трения, но за последний месяц никаких недоразумений не было. Квакеры были непонятны полковнику и как секта и как люди, но он знал жизнь и гордился широтой своих взглядов. Мизнер был из тех людей, которые предпочитают, чтобы их просили, чем просить самим. Военный мундир был его кумиром, и если кто-нибудь обращался с просьбой к Мизнеру как к военному, это значило, что обращались к его мундиру. Тем более, когда таким просителем был Майлс, которого он считал недостаточно компетентным для порученной ему работы: полковник находил, что она больше по плечу военным, чем какой-то кучке квакеров.