Итака навсегда - Луиджи Малерба

Телемах велел Эвмею подать мне хлеб, и я опустил его в свою суму; потом он посоветовал мне попросить милостыню и у женихов, когда Терпиад закончит пение.

И тут Антиной стал упрекать Эвмея:

— Зачем ты привел в город еще одного попрошайку? Нам и так уже некуда деваться от всякого сброда, пожирающего отбросы! Ты ноешь каждый раз, когда надо заколоть свинью для нашего пира, а сам, бесстыжий, хочешь добавить еще одного обжору к тем, что и так не дают нам покоя ни днем ни ночью.

Эвмей ответил Антиною, что всяких певцов, ремесленников, целителей, фокусников, кулачных бойцов, шарлатанов и плутов охотно принимают во дворце и щедро осыпают дарами, а когда приходит нищий, который и вправду нуждается, никто не желает ему помочь.

Ободренный славами Эвмея, я тоже обратился к Антиною, чтобы умерить его гордыню.

— Похоже, — сказался, — ты и горсти соли пожалеешь для бедного голодного нищего, который придет к тебе в дом, раз ты пожалел для меня кусок хлеба, к тому же тебе не принадлежащего.

Заносчивый Антиной, обвиненный в том, что он ест чужой хлеб, схватил скамейку и запустил ею в меня, задев мне плечо. И снова я сдержался, крепко сжав зубы; я уже хорошо знал, что из всех женихов Антиной самый могущественный и всеми признан как первый претендент на руку Пенелопы. Я упал на пол, словно этот удар раздробил мне кость, чем вызвал безудержный смех женихов. Выходит, боль человека — забавное зрелище. Но для них я не человек, а нищий.

Все это происходило в то время, когда Пенелопа благоразумно оставалась в своих покоях наверху.

Как долго я смогу выдерживать эти жестокие муки притворства, не знаю. Насколько же легче биться с врагом лицом к лицу или строить под стенами Трои деревянного коня с вместительным брюхом для ахейских воинов. Здесь Одиссей больше не Одиссей. Сначала меня пнул ногой подлый козопас, потом ударил в плечо Антиной. Его первого ждет смерть, когда пробьет час мщения.

Пенелопу я еще не видел. Но как тяжко мое возвращение. Сколько унижений, сколько обид! Если бы я не испытал радости встречи с Телемахом, если бы меня не утешила верность пастуха Эвмея и бедного пса Аргуса, я бы не знал, какого бога молить, чтобы он даровал мне силу вынести такой прием.

Телемах тоже сумел сдержать гнев, когда Антиной нанес мне удар. Он проявил ровно столько чувств, сколько необходимо, чтобы защитить бедного попрошайку, пришедшего во дворец вместе с ним. Несколько слов в мою защиту, и только. Ни жеста, ни фразы, выдающих правду.

Телемах ушел наверх, чтобы поздороваться с матерью, а я остался дожидаться его на пороге большого зала. Он долго оставался в покоях Пенелопы, но я уверен, что о моем прибытии, как и было условлено, ничего ей не сказал, так как хорошо знает, что на женщин никогда не следует полагаться, и, думаю, он учится правильно оценивать все, что происходит в мире, а вернее — в том затерявшемся в океане маленьком мирке, куда вписаны события нашей жизни. За стенами дворца есть далекие города, деревни, леса, безграничное море, реки, пещеры, дикие животные, цветущие сады. Пока же Итака для меня просто тюрьма, здесь мне больше ничего не принадлежит; теперь надо силой, хитростью и полагаясь на удачу отвоевывать мое царство и терпеливую пленницу — мою супругу. Я все время твержу себе, что я не Одиссей, а обыкновенный, одетый в рубище нищий, молча сносящий обиды.

Когда Телемах спустился из верхних покоев, глаза у него были красные, словно перцем натертые. Он старался прятать от меня лицо, чтобы я этого не заметил. Но я понял, что он долго плакал вместе с матерью. В общем, кругом одни только слезы, просто невозможно вынести все это море слез.

Какая беда, что и я заразился этим недугом. Достаточно чуть-чуть поволноваться, как глаза мои сразу же набрякают влагой, словно туча перед дождем, а когда слез сдержать не удается, меня охватывает жгучий стыд. И я все спрашиваю себя: может, это из-за усталости, накопившейся за время долгих странствий по пути домой? Или это свидетельство страданий и очищение от накопившейся тайной вины?

Телемах сказал мне, что безутешная Пенелопа сохранила свою красоту, несмотря на грусть и душевную боль, испытываемые ею постоянно; что она всегда заботится о своей одежде и ежедневно ополаскивает настоем крапивы свои длинные черные волосы. Больше он не сказал ничего, а я не стал его ни о чем расспрашивать.

Пенелопа

Наглостью женихов, как и дымом от жарящегося мяса, которое они каждый день пожирают, как голодные волки, заражен сам воздух: им невозможно дышать. Стены дворца пропитаны горькой вонью еды, поглощаемой на пирах. Эти самозваные женихи ведут себя так, словно дома они всегда голодали и теперь хотят отъесться за счет Одиссея в его владениях. Они надеются, что его нет в живых, они хотят этого, и все же в их душе гнездится какое-то беспокойство, потому что никаких определенных известий до острова не дошло. Призрак Одиссея делает их самих раздражительными, а их повадки — чрезмерно наглыми.

Я тоже не очень верю в то, что Одиссей вернется, хотя Телемах кроме слухов о приключениях отца на обратном пути и о его пленении на острове Цирцеи привез еще известие — быть может, придуманное им для моего утешения, — будто Одиссей уже покинул остров феаков и плывет к Итаке.

Закрыв глаза, я так и вижу корабль, несущийся под парусом по морским волнам, и мне кажется, что он спешит к родному острову. Иногда я слышу вой ветра и грохот волн, разбивающихся о борта судна, и голос Одиссея, отдающего команды матросам. Но слишком уж много лет этот образ и утешает меня, и тревожит.

Мысли об Одиссее преследуют меня повсюду: во время редких прогулок по берегу моря и по пыльным улицам Итаки в сопровождении моей верной Эвриклеи, в садах, окружающих город, куда я хожу каждую осень во время заготовки фруктов на зиму и винограда для вина. Когда я смотрю, как прессы выжимают оливки и амфоры наполняются зеленоватым душистым маслом, мне всегда кажется, что за мной стоит тень Одиссея. В погребах, где выдерживают и хранят вино, крестьяне всегда угощают меня суслом, которого я не люблю, но всякий раз мне приходится ободрять их и хвалить за труды, как это сделал бы Одиссей.

Крестьяне так рады моим приходам и потом еще долго обсуждают их. Они разглядывают мои одежды, считают морщинки на моем лице, вспоминают и повторяют мои слова. Я их царица и не могу вечно сидеть взаперти в своих покоях, я должна показываться своим подданным, говорить с ними, раздавать мелкие подарки.

Однажды я даже была в горах, где живет пастух Эвмей, которого я вижу иногда во дворце, когда он пригоняет свиней для пиров; он встретил меня со слезами. Говорить со мной он не осмеливается, но я узнала от няни Эвриклеи, что Эвмей хранит верность своему царю и ненавидит женихов, пожирающих животных, за которыми он так заботливо ухаживает. Весь домашний скот на острове принадлежит Одиссею, а в его отсутствие — мне и Телемаху, но женихи ежедневно забивают и крупную и мелкую скотину, не платя за это ни единой монетки. Я однажды говорила об этом с Ктесиппом, самым богатым из всех женихов, и он ответил, что намерен со временем рассчитаться со мной. Но наступит ли это время?

Долгими одинокими вечерами, когда из горящего очага душистый дым от ветвей оливкового дерева и кипариса достигает моих покоев, меня вдруг охватывает желание поговорить об Одиссее, но я не знаю с кем. И тогда я, как безумная, целую ночь напролет твержу его имя. Но я не безумная, нет, не безумная, хоть и терзаюсь горькими мыслями. Безумие — роскошь, которую я не могу себе позволить.

А теперь еще явился этот бродяга, который, кажется, был вместе с Одиссеем под стенами Трои: он так долго странствовал по морю и по суше, что, возможно, и слышал какие-нибудь последние новости. Так говорит наш добрый Эвмей, приютивший его у себя дома в горах.

Я сомневалась, не знала, позвать ли мне этого человека сюда, в свои покои, чтобы втайне от всех услышать от него что-нибудь об Одиссее, но Эвриклея не посоветовала делать этого, прежде всего потому, что не приличествует царице приводить в свои покои нищего, к тому же она опасается, как бы он не стал рассказывать всякие небылицы, хитростью заставив меня оказать ему гостеприимство.

— Все они, эти бродяги, такие: напускают на себя таинственность и утверждают, будто им известно все — и прошлое, и настоящее, и будущее, а сами обирают тех, кто попадается на их удочку, — сказала мне старая няня.

— В отличие от женихов, — сказала я, — которые все берут только у Пенелопы.

Не понимаю я Телемаха. С чего это он, едва вернувшись на остров, оделяет защитой и дружбой первого встречного попрошайку. Странное, легкомысленное поведение, недостойное сына хитроумного и подозрительного царя Итаки. Разве что этот бродяга действительно благородного происхождения и в такое состояние его привела злосчастная судьба, если верить словам Эвмея и Телемаха. Лишь в подобном случае он заслуживает нашего внимания, так как, возможно, побывал в тех местах и знает тех людей, которые нас интересуют.