Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Когда меня вызвали, Штрейхер по-немецки спросил, кто перед ним, не судья ли трибунала. Я спросил у переводчика, почему он упорно говорил про «церковь».

— Шеркофь! Шеркофь! — ответил он. — Он хошет снат, кто перет ним — шеркофный адвокатт?

Стенографистки, аттестованные для работы в американских судах, дословно записывали допросы по-английски. Их работа была относительно проста, потому что они могли отдохнуть и покурить, пока разговор шел по-немецки. Они были автоматами, таким же был и я вначале, когда повторял вопросы следователя по-немецки и ответы заключенного по-английски. Как рассказывали мне друзья, работа настолько мной завладела, что, когда вечером в баре Гранд-отеля они говорили мне что-нибудь по-английски, я автоматически повторял это по-немецки!

Однако высококачественный перевод не мог быть полностью автоматическим, и мы старались обеспечить абсолютную точность, одновременно не давая подследственным использовать ситуацию в свою пользу. Мы понимали, что последовательный перевод дает допрашиваемому лишнее время на обдумывание ответа. Скоро я стал пользоваться доверием следователей, и они показывали мне английский перевод инкриминирующего немецкого документа или намечали ход допроса и шепотом говорили мне: «Вы просто задавайте ему правильные вопросы». Часто мои вопросы заставали врасплох и ошарашивали подследственных. Я делал записи, чтобы зафиксировать точный перевод на английский, который потом заносился в официальный протокол. Иногда свидетели просили изменить свой ответ, когда слушали мой перевод. Я часто обращался к свидетелям позднее, показывал им немецкий вариант их допроса и просил его удостоверить. Часто я разговаривал с ними без протокола.

Во время допросов порой возникали неловкие моменты. Иногда будущим подсудимым ставили в вину действия, которых они никак не могли совершить, или, в иных случаях, следователи не могли подтвердить обвинение в преступлениях, которые подсудимый фактически совершил. Эти ошибки случались, когда американские следователи ошибочно считали, что нацистское правительство работало так же, как и американское.

Однажды судья Джексон допрашивал Иоахима фон Риббентропа, бесцветного бормотуна, бывшего торговца шампанским и карьериста, который при Гитлере выбился в министры иностранных дел. Риббентроп сказал, что «возьмет ответственность» за все, что было сделано от его имени. Когда же Джексон просил его назвать что-либо конкретное, за что он берет ответственность, Риббентроп тут же шел на попятную. Он отказался признать вину в развязывании захватнической войны, преследовании евреев, нарушении договоров и тому подобном, как предлагал ему Джексон. Тогда Джексон обвинил Риббентропа в том, что он не выдавал паспорта евреям, которые хотели спастись из Германии. Джексон приравнял гитлеровского министра иностранных дел к нашему Госсекретарю. Однако в Германии паспорта выдавал не МИД под руководством Риббентропа, а полиция под руководством Гиммлера. Чтобы прекратить бессмысленный спор, уже переходивший в крик, я дал судье Джексону записку с объяснением, что этот неумолкающий бывший начальник МИДа не занимался паспортами.

Чем сильнее Джексон наседал по другим пунктам, более обоснованным, тем больше выкручивался Риббентроп. Это был невероятно болтливый пустозвон, ни разу не сказавший ничего дельного. Может, он был слабоумный? Как мог этот серолицый, нервный, заламывающий руки остаток человека, когда-то приветствовавший короля Великобритании гитлеровским салютом, взлететь на такую высоту и стать министром иностранных дел Германии? Конечно, при Гитлере у Германии не было другой внешней политики, кроме как обман и устрашение соседей и составление бессмысленных планов об экономической самодостаточности во все более взаимозависимом мире.

Как-то я спросил главного заместителя Риббентропа — барона Эрнста фон Вайцзекера, отца президента Германии с 1984 по 1994 год:

— Как вы реагировали на разглагольствования министра, когда он был у власти? Может, он с тех пор лишился ума, потому что боится за собственную жизнь?

— Гитлер никогда не обращал внимания на болтовню Риббентропа, — сказал Вайцзекер, — потому что всегда говорил сам.

В конце концов пустословие Риббентропа вывело из себя сэра Джеффри Лоуренса, главного судью Международного военного трибунала. Как бы строго Лоуренс ни требовал от него говорить короче, Риббентроп не унимался. Он прекратил молоть языком лишь перед тем, как палач надел петлю ему на шею.

Когда мы приступили к допросам, все подследственные винили Гитлера, Гиммлера и Геббельса, признавших свои преступления либо в записанных речах, либо самоубийством. О тех же, кого допрашивали в Нюрнберге, сначала мы знали очень мало.

Допросы велись таким образом, чтобы получить под присягой показания, на основании которых затем можно было вынести обвинительный приговор за преступные деяния. Однако мы в лучших американских традициях считали человека невиновным до тех пор, пока не доказана его вина, и моя работа состояла в том, чтобы помочь следователям найти доказательства. Я всегда старался быть непохожим на нацистов и не позволять слепой ненависти управлять моими поступками или оказывать влияние на мою работу. Но я не мог не презирать почти всех подсудимых. Ни один из них не попытался защитить или хотя бы разумно объяснить так называемую доктрину национал-социализма. Это было скопление ненависти, предоставляющее равные возможности быть антисемитом, желать и красть имущество ближнего, грабить соседние страны или делать карьеру, лизоблюдничая перед начальством.

Чем ближе становился суд, тем энергичнее юристы трудились над изложением своей позиции по делу, готовясь к допросу свидетелей. Помимо стремления добиться осуждения нацистских вождей, они рассчитывали внести значительный вклад в развитие международного права в процессе подготовки. Для многих юристов участие в Нюрнбергском процессе обернулось карьерным ростом.

В отличие от судебного персонала, мне не приходилось ни перелопачивать юридические теории, ни готовиться к предстоящей битве в зале суда. Поэтому у меня было предостаточно возможностей наблюдать за будущими подсудимыми и гадать о мотивах и правдивости свидетелей, которые должны были выступать на стороне защиты или обвинения. До 20 ноября 1945 года, когда наконец-то начался процесс, я, пожалуй, провел с этими подсудимыми больше времени, чем кто-либо другой. Я работал несколько месяцев, как правило, не меньше шести часов в день, лицом к лицу с этими нацистами за конфиденциальными беседами. На судебных заседаниях я делал подробные заметки.

Посредственность, отсутствие выдающегося интеллекта, знаний или проницательности у всех подсудимых до единого прямо-таки ужасали. Сначала я удивлялся, обнаруживая такую необразованность и бесхарактерность. Под защитой своего невежества в истории, зная только о прошлых триумфах Германии и тевтонских рыцарях, незнакомые с остальным миром, неудачники в обычной жизни, движимые беспринципностью и честолюбием, подобострастные с начальниками и надменные с остальными, как эти холуи смогли подняться до таких высоких постов? Чтобы служить диктатору, нужно быть легковерным и честолюбивым и ни перед чем не останавливаться. Нужно терпеть, когда тебя оскорбляет фюрер, либо иметь настолько убогий разум, чтобы не замечать оскорблений. Кто еще мог бы раболепно и неустанно питать тщеславие человека, который никогда никого не слушал, но непрерывно извергал вздорные теории о завоеваниях и расизме и нес экономическую чушь, сколь бы ни гипнотизировали его речи? То, что они служили Гитлеру так долго и находились так близко к нему, идеально характеризовало отсутствие у них личного достоинства и морали.

У диктаторов не бывает равных; только лакеи, действующие по их указке. Такова была и нацистская Германия. И так происходит везде, где есть самодержавие в правительстве или бизнесе. Диктаторы и фанфароны сами вызывают собственную гибель, потому что, когда в конце концов они оказываются в беде, рядом с ними остаются одни лакеи, тогда как их противники привлекают к себе лучших людей. Исключением среди этих посредственностей был Яльмар Шахт, «финансовый чародей», высокомерный усатый Гудини в полосатых брюках. Другим исключением был Альберт Шпеер, этот неглупый и трезвомыслящий архитектор и карьерист, который заведовал военным производством в Германии, основанным на рабском труде. А еще был Геринг, единственный в своем роде.

Хотя прошло почти шестьдесят лет с тех пор, как я делал те заметки, мои впечатления об этих людях остаются такими же четкими и подробными, как и тогда.

Я узнал, что, кроме Гитлера, только у Геринга хватало обаяния и силы, чтобы иметь личных приверженцев среди немцев. Возможно, его сторонников одурачило добродушие толстяка и привлекла его веселость — удобное прикрытие для хитрых и дьявольских козней. В начале гитлеровского режима он был человеком действия. Я узнал, что этот злобный гений превратил гестапо в санкционированный государством инструмент террора, что он изобретал хитроумные способы применять государственную мощь в корыстных целях. Он также использовал свое официальное положение, чтобы расправляться с личными врагами и проталкивать любимчиков. Он шутя извращал правду, переплетал свою продажность с отдельными добрыми делами, чтобы произвести впечатление на единокровного брата-гуманиста или под влиянием какой-то странной сентиментальной прихоти, что обманывало людей и внушало им мысль, будто бы он отличает добро от зла. Геринг любил отдыхать у себя в охотничьем домике, румяный, с пухлыми пальцами в большущих изукрашенных перстнях, в разлетающейся тоге, охватывающей его необъятное пузо. Я удивлялся, почему жена, актриса Эмми Зоннеман, имевшая от него дочь, и на словах, и на деле оставалась верной ему до конца. Она осудила мужа только после того, как Гитлер приказал казнить Геринга за то, что тот пытался воспользоваться властью в качестве официально назначенного преемника, сочтя, что Гитлеру уже не выйти из ловушки его берлинского бункера.