Подруга мента - Алена Смирнова

— Вы, недоноски, выродки, — заорала я, когда уже никто не ждал моей реакции.

Мне как следует дали по зубам. Подонки, по моим-то зубам! Я на них дорогущую зубную пасту килограммами извожу, я их холю и лелею. И зачем? Чтобы какая-то мразь одним ударом вонючего мохнатого кулака их, уже немного напоминающих жемчуг, выбила? За ногтями я тоже слежу — маникюр, лачок приличный. Не надо мне было после мордобоя царапаться, теперь жди, когда новые отрастут. Зато того, который мне врезал, я побрила десятью узкими лезвиями, да так удачно. В общем, щетинка у него осталась, а кожа — нет. Вот так вечно: зубы не идеальные, ногти тоже. Но стоит возникнуть угрозе, и согласна на любые, лишь бы свои. Дорожить начинаешь всем, что имеешь. И плачешь, еще не успев потерять, а только представив себе горькою утрату органов и тканей. Я всплакнула, честно, героиней притворяться не хочу. Да и больно было очень. Однако до скулежа не опустилась, чем и горжусь. Даже избитый человек должен чем-то в себе гордиться, иначе — конец. Иначе он после битья может оказаться уже и не человеком.

Я перестала шевелиться и копила силы. Там, где шоссе приближалось к железнодорожному переезду, был милицейский пост. Люк открыт, и, если завопить во всю мочь, шанс на спасение появится. Я шумная, меня часто одергивают: «Подина, мы не туги на уши, мы тебя слышим». А я просто увлекаюсь и, действительно, заставляю вибрировать чужие барабанные перепонки несколько резвее, чем нужно. «Выручишь, горло?» — подумала я. Мне много раз приходилось убеждаться, что с собственным телом стоит заранее договариваться об испытаниях, которым его собираешься подвергнуть. Тогда оно не подводит, оно старается, изощряется в достижении заказанного результата. Однако гортань я мобилизовывала напрасно. Машина задолго до поста свернула на проселочную дорогу, а куда она вела, мне известно не было. Мне, как вскоре выяснилось, ничего не было известно о жизни вообще, поэтому с проселками и перелесками я могла не дергаться.

Чем дальше в лес, тем сильнее трясло. Автомобиль скакал по корням и выбоинам, словно в нем никто и не крутил баранку. Кроны деревьев образовали бесконечную арку, похожую на те, что видятся во сне перед смертью. Здесь, в противоположной от аэропорта стороне, ночью, кажется, ливмя лил дождь: сырость беспардонно лезла во всякую щель. Голова Бориса мертво моталась, и это было невыносимо. Я достала из кармана платок и попыталась вытереть его окровавленный лоб.

— Убери ручонки, — велел тип, сидящий с моей стороны.

— Пусть попрощается со своим мудаком, — позволил то ли более сентиментальный, то ли более жестокий сосед Бориса. — Сейчас мы его выгрузим, а с кралей еще покатаемся. Немного.

Я бы предпочла, чтобы меня выгрузили вместе с Юрьевым, но пожелания здесь явно не учитывались.

— Скоро, что ли? — спросил любитель похоронных финалов.

— За поворотом овражек, — впервые подал голос водитель.

И это был самый обычный мужской голос. Я вроде гладила руки Юрьева, а сама искала, искала сосуд, обязанный пульсировать у живого человека. И я его нашла. Как медики такой пульс называют? Нитевидным? Так вот, это была самая тонкая ниточка, какую только можно нащупать. Интересно, если доказать, что он уже умер, они выйдут его добивать? Нонсенс, ерунда, не должны. Боря, Боря, и с чего мы с тобой столько грызлись. «Давай, своя собственная лучшая подруга, — подстегнула я себя, — подыхать, так с музыкой. Спой-ка им самую душераздирающую мелодию, на какую ты способна». Я вдохнула отвратительного влажного воздуха и завелась:

— Сволочи, вы его убили! А-а-а… Миленький, как же так? Ой, да ты совсем холодный, ты остыл…

Я приникла к груди Юрьева, и жуткая фантазия: «Видел бы он это», — чуть не погубила дело, сбив мой тон.

— Он давно не дышит, убийцы, — продолжала орать я. — Выпустите меня отсюда, я боюсь с мертвецом близко…

Придуриваться больше нужды не было: начавшиеся у меня корчи потрясли бы натуральностью любого невропатолога.

— Заткни ее, — крикнул парень с переднего сиденья.

Не на ту нарвались, свиньи. Я начала отодвигаться от Бориса, голося, как взбесившийся громкоговоритель.

— Подержи эту шизуху покрепче на коленях, — рявкнул ударивший Юрьева бандюга.

— Сам подержи!

Теперь в машине вопили все, причем матом. Но я позиций не сдавала: брыкалась, кусалась, а, главное, продолжала рвать свои голосовые связки. Парень, расправившийся с Юрьевым, перелез через него, вероятно, удовлетворился тактильной экспертизой, заключил: «Падаль!», распахнул дверь и вытолкнул безвольное тело. Борис упал неудачно, ударившись о толстый ствол дерева. Стало гораздо свободнее. Я побушевала еще немного и сочла за благо постепенно затихнуть. Потому что скот слева вытащил пистолет и утомленно мне им погрозил:

— Ему не пригодился, в тебя разряжу.

А я уже и не против была. У Юрьева остался шанс. На него могли наткнуться грибники, автомобилисты, дачники. Кого-то рок да выведет на эту дорогу. Но что со мной будет? Виктор Николаевич Измайлов лично займется расследованием моего убийства? Или надо говорить: убийства меня? В живых они свидетельницу не оставят, нечего себя обманывать. Вик, родной, где ты? Зачем я связалась с тобой, с Юрьевым, с Балковым? Хотя при чем тут они? Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Бедный мой Севушка, сыночек, малыш. Бабушка тебя вырастит. А почему не я? Я сама хочу… И тут со мной что-то случилось. Либо я искала способ более легкой и быстрой смерти, раз уж так сложилось. Либо стала прозревать. Эти мерзавцы в сущности прикончили Бориса, не сказав ему ни слова. Разве такое возможно? Но тогда получается, что свидетелем был он. Свидетелем чего? Моего похищения? Или похищения меня? Боже, втемяшилось же в башку, — мое, меня, стилистка хренова. Какая разница? Нет, разница всегда есть, разница между всем есть. И я просипела:

— Разряди, рискни здоровьем.

— Перебьешься пока, — отказал он мне в последней просьбе.

— Куда едем, сволочи? — чуть осмелела я.

Мне хором объяснили, каждый на свой лад. Ну и извращенцы! В этакие дали ездить — это даже не порнуха, это вообще уму непостижимо. Я с такими дяденьками не общаюсь.

Я поняла, что надо ждать. Экономить энергию. Посопеть: вдох на четыре счета, выдох на шестнадцать. И ни в коем случае не гадать, что им от меня нужно. Замечательно, если бы было нужно. Вот ошиблись они, перепутали меня с кем-нибудь… Нельзя об этом тоже. Господи, спаси Бориса, сохрани, помилуй. Я никогда себе не прощу его гибели.

В машине заметно посветлело. Еще минут десять тряски, и она замерла.

— Выметайся, — приказали мне.

Я выбралась следом за ними и ошалело заработала шеей. Мы стояли на опушке леса, клином врезавшейся в поле, раскисшее под обильным дождем. По-моему, его и не засевали. Но самое поразительное — от крайних худосочных осинок до шоссе было совсем близко. Я силилась сообразить, где мы находимся, и не могла. Шофер остался на рабочем месте, остальные трое приблизились ко мне вплотную. Гнусные ухмылки, потные подмышки и нескрываемая потребность поиздеваться. Мне стало страшно. Страх смерти как клиническое проявление сердечного приступа или психоза — это не обычное, регулярно испытываемое каждым: «Ой, боюсь». Страх смерти есть осознание последнего мига перед ее приходом, последнего шага в ее лапищи. Страх смерти есть неожиданная безысходность. Не смей унижаться, Полина. Никого не спасло. А душу погубишь. Она ведь не может блевать от омерзения.

Глава 3

Я уставилась себе под ноги, чтобы не видеть их подлых рож. Впрочем, я и внизу ничего не видела, так слезились глаза. Ну, если совсем честно, я снова ревела в три ручья. Хоть бы они делали что-нибудь, потому что это противо-, это кругостояние доканывало. И один из них сделал. Глупость. Он дернул за волосы на затылке:

— Смотри сюда, сука.

Я не верю в мертвящую жуть заговоров, наговоров и даже приговоров. Если бы с человеком так легко можно было справиться словом, не понадобились бы костры инквизиции и оружие армий. Проклял и жди, пока враг загнется. А вот в физическом воздействии, прямо скажем, что-то есть. До меня, например, чужим рукам лучше не дотрагиваться. Даже прикосновений портных, маникюрш, педикюрш и парикмахеров я не выношу. Особенно парикмахеров. Терплю, конечно, по необходимости, чтобы не стать примером самопала и самосада. А без нужды по волосам меня и гладить не рекомендуется. Наверное, волосы на голове — самое интимное и личное во мне. Поэтому, как только подонок от моей светло-русой драгоценности отцепился, я рванулась и бросилась бежать. Они опешили. По стандарту я должна была умолять растолковать, что происходит, просить милости, как-то контактировать с ними. Но в моем мутном, вероятно, питающем корни волос подсознании сработали все инстинкты разом, и в долю секунды победил один — нестись к шоссе, лететь к нему, если получится.

Да, лететь было бы удобнее. Потому что скользкие комья полевой глины — это не спецпокрытие легкоатлетического стадиона. Каблуки сразу сделали выбор между ногами и землей. Оказавшись босиком, я сморщилась от боли, но развила неплохую скорость. Я скакала по вольному простору и чувствовала себя дикой лошадью в степи: грязь из-под неподкованных копыт во все стороны, ветер в грудь и бока мокрые. Иго-го… Попробуйте, заарканьте…