Конец света - Стивен Кинг

Кинг Стивен

Конец света

Стивен Кинг

КОНЕЦ СВЕТА

Я собираюсь поведать об окончании войны, вырождении человечества и гибели Мессии - это настоящий эпос, заслуживающий тысяч страниц и не менее полки томов, но вам (если кто-то из вас сможет еще это прочесть) придется обойтись выжимкой. Внутривенная инъекция действует очень быстро. Полагаю, у меня где-то от сорока пяти минут до двух часов, в зависимости от группы крови. По-моему, у меня первая группа, что оставляет мне немного больше времени, но черт побери, если я помню точно. Если же она нулевая, вам придется иметь дело с кучей пустых страниц, мой воображаемый друг. В любом случае рассчитывайте на худший вариант и сразу принимайтесь за дело. Я работаю на электрической пишущей машинке - процессор Бобби действует быстрее, но страшно ненадежен, даже с подавителем помех. Я сделал всего один укол; не могу рисковать, чтобы, завершая путь, вдруг обнаружить, что все данные спутались в бесформенную кучу из-за сбоя в цепях или слишком сильного всплеска напряжения в сети, который оказался подавителю не по зубам. Меня зовут Говард Форной. Я писатель. Мой брат, Роберт Форной, был Мессией. Я его убил четыре часа назад его же собственным открытием. Он это называл Успокоительным. Правильнее было бы: Очень Серьезная Ошибка, но что сделано, того не вернешь, как много веков говорят ирландцы... что доказывает, какие они сволочи. Дерьмо, не могу себе позволить подобных отступлений. После того как Бобби умер, я накрыл его одеялом, сел у единственного окна этой развалюхи и часа три смотрел на лес. Раньше оттуда можно было рассмотреть оранжевые блики от мощных ламп дневного света в Норт-Конуэе, но теперь их нет. Остались только Голубые горы, похожие на темные треугольники из папье-маше, вырезанные детской рукой, да бессмысленные звезды. Я включил радио, прошелся по четырем диапазонам, обнаружил какого-то чокнутого и отключился. Я сидел и размышлял, как преподнести эту историю. Разум мой скользил по бесконечным сосновым лесам, и все напрасно. Наконец, я понял, что надо как-то начать, и сделал себе укол. Дерьмо. Я никогда не мог работать, не поставив себе срока. А уж сейчас-то я его, черт побери, поставил. Наши родители не имели оснований ожидать не того, что у них получилось: выдающихся детей. Папа - крупный историк - уже в тридцать лет получил кафедру в Хофстра-колледже. Десять лет спустя он стал одним из шести заместителей директора Национальных архивов в Вашингтоне и мог рассчитывать на дальнейшее продвижение. Он был чертовски хороший мужик имел все записи Чака Берри и сам неплохо играл на гитаре. Днем бумажки, вечером рок. Мама с отличием закончила университет Дрю. Состоя в элитарном студенческом союзе "Фи-Бета-Каппа", она иногда надевала чудовищную шляпу - символ принадлежности к нему. Она успешно работала в аудиторской фирме в Вашингтоне, встретила папу, вышла за него замуж и занялась частной практикой, когда забеременела вашим покорным слугой. Я появился на свет в 1980 году. К 1984 году она составляла налоговые декларации папиным приятелям, называя это "маленьким развлечением". К тому времени, как в 1987 году родился Бобби, она вела дела по налогам, капиталовложениям и распоряжению имуществом для дюжины больших шишек. Я могу их назвать, но кого это теперь волнует? Сейчас кто-то из них умер, кто-то впал в маразм. Думаю, на этих "маленьких развлечениях" она зарабатывала денег больше, чем папа на своем солидном посту, но это не имело никакого значения - они были по-настоящему счастливы вдвоем. Я миллион раз наблюдал, как они ругаются, но драк не видел ни разу. Когда я рос, единственное различие между моей мамой и мамами моих приятелей я усматривал в том, что их мамы читали, гладили, вязали или болтали по телефону, пока полоскалось белье, а моя в это же время считала на карманном калькуляторе и выписывала ряды цифр на больших зеленых листах. Я не разочаровал эту пару - обладателей визитных карточек с золотым обрезом. В школе я учился только на четверки и пятерки (ни меня, ни брата никогда не собирались отдавать в частную школу, насколько мне известно). Я рано начал сочинять, безо всяких усилий. Первый свой очерк опубликовал в журнале, когда мне было двадцать лет,- о том, как армия Вашингтона зимовала в Вэлли-Фордж. Я сбыл его в авиационный журнал за четыреста пятьдесят долларов. Папа, которого я очень любил, попросил выкупить у меня этот чек. Он выписал мне чек от себя, а тот, что из журнала, повесил в рамке над своим столом. Романтический гений, если угодно. Романтический, играющий блюзы гений, если угодно. Конечно, они с мамой умерли в конце прошлого года, в бреду, писая в штаны, как почти все прочие обитатели нашего большого шарика, но тем не менее я всегда любил их обоих. Я рос ребенком, какого они имели все основания ожидать,- хороший мальчик, очень способный, талант которого рано созрел в атмосфере любви и доверия, послушный мальчик, любивший и уважавший папочку и мамочку. Бобби был другим. Никто, даже владельцы визиток с золотым обрезом, как наши родители, никогда не ожидает такого ребенка, как Бобби. Никогда. Я научился обходиться без горшка на целых два года раньше Боба, и это единственное, в чем я когда-либо превзошел его. Но я никогда ему не завидовал; это выглядело, как если бы служитель, много лет подающий шайбы на площадку, завидовал славе Бобби Халла или Фила Эспозито. В какой-то точке сама возможность сравнения, дающая основания для зависти, исчезает. Я это знаю по себе и могу утверждать с полным основанием: начиная с некоторого момента ты просто отходишь в сторону, прикрывая глаза от вспышек фотокамер. Бобби читал с двух лет, а в три начал писать короткие очерки ("Наша собака", "Поездка в Бостон с мамой"). Он выводил разваливающиеся в разные стороны печатные каракули, как шестилегний, что удивительно само по себе, но главное не это: если не обращать внимания на то, что он еще не умел управлять сокращениями мышц, то по содержанию это выглядело как сочинения способного, хотя и очень наивного пятиклассника. С удивительной скоростью он прогрессировал от простых предложений к сложноподчиненным и сложносочиненным, с загадочной интуицией подставляя дополнительные, определительные и обстоятельственные придаточные. Иногда его синтаксис давал сбои - там не согласуется, здесь определение не к тому слову,- но к пяти годам он успешно преодолел те трудности, с которыми большинство писателей борются всю жизнь. У него бывали головные боли. Родители опасались серьезного заболевания типа опухали мозга и повели его к врачу. Тот. внимательно его осмотрел, еще внимательнее выслушал и объявил родителям, что у Бобби ничего страшного - просто стресс: он крайне подавлен тем, что выводящая буквы рука не может работать с такой скоростью, как мозг. - Ваш ребенок пытается вывести почечные камни из головы,- заявил доктор.- Я могу прописать кое-что от головной боли, но думаю, что на самом деле ему нужна пишущая машинка.- И мама с папой дали ему Ай-Би-Эм. Через год на Рождество ему подарили настоящий компьютер "Коммодор-64" с пословным процессором, и головные боли исчезли. Прежде чем продолжить, надо отметить вот что: он еще три года верил, что этот процессор ему оставил под елочкой Дед Мороз. Теперь я вижу, что еще в одном превзошел Бобби: я перестал верить в Деда Мороза в более раннем возрасте. Можно еще столько рассказывать об этих детских годах, и, по-моему, кое-что описать все-таки придется, но надо побыстрее и покороче. Срок истекает. Ах да, срок. Когда-то я читал очень смешную вещичку под названием "Унесенные ветром в кратком изложении", где было примерно такое: "Война? - рассмеялась Скарлетт.- Чепуха!" Бум! Эшли ушел на войну! Атланта сгорела! Ретт пришел и ушел! "Чепуха,- произнесла Скарлетт сквозь слезы,- я подумаю об этом завтра, потому что завтра будет другой день". Тогда, помню, я хохотал от души; теперь, когда мне самому приходится делать нечто подобное, я вижу, что это вовсе не так смешно. Вот, например: "Ребенок, интеллект которого нельзя измерить никаким тестом? - улыбнулась Индиа форной своему верному мужу Ричарду.- Чепуха! Мы создадим атмосферу, в которой сможет развиваться его интеллект,- не говоря уже о его весьма глупом старшем брате. И мы воспитаем их как нормальных американских мальчиков, потому что они такие и есть, черт возьми!" Бум! Мальчики Форноев выросли! Говард поступил в Вирджинский университет, закончил его с отличием и стал писателем! Хорошо устроился! Общался с массой женщин и со многами из них спал! Избежал многих модных расстройств - сексуальных и медицинских! Купил стереосистему "Мицубиси"! Писал домой не реже, чем раз в неделю! Создал два романа, которые имели немалый успех! "Чепуха,- сказал Говард,- это то, что мне надо!" Так продолжалось до того дня, когда неожиданно появился Бобби (как и положено тронутому профессору) с двумя стеклянными ящиками, в одном из которых было пчелиное гнездо, а в другом - осиное. Бобби в майке, которую носил навыворот, в расцвете своего нечеловеческого интеллекта и веселый, как устрица при высоком приливе. Такие парни, как мой брат Бобби, рождаются раз в два или три поколения - например, Леонардо да Винчи, Ньютон, Эйнштейн, может быть, еще Эдисон. У них одна общая особенность: словно стрелки компаса, они долгое время бесцельно мечутся, пока не найдут Северный полюс, а найдя, устремляются к нему с сокрушительной силой. Прежде чем это произойдет, эти парни не раз влипают во всякое дерьмо, и Бобби не составлял исключения. Когда ему было восемь, а мне пятнадцать, он зашел в мою комнату и сообщил, что изобрел самолет. К тому времени я достаточно хорошо знал Бобби, поэтому сказал: "Чушь" и вытолкал его взашей. Затем пошел в гараж, где на красной детской коляске покоилось его чудовищное фанерное сооружеяие. Оно немного напоминало истребитель, только крылья были загнуты вперед, а не назад. В середине он прикрепил болтами седло от игрушечной лошадки. Сбоку торчал рычаг. Мотора не было. Бобби заявил, что это планер. Он хотел, чтобы я столкнул его с Карриган-хилл -самого крутого холма в парке Граигга в Вашингтоне.- Там есть цементированная дорожка, где прогуливаются старички. "Она,- пояснил Бобби,- будет служить взлетной полосой". - Бобби,- заметил я,- эти крылышки полагается загнуть назад. - Нет,- возразил он.- Надо именно так. По телеку в "Мире дикой природы" показывали ястребов. Они пикируют на жертву, а при подъеме держат крылья кверху. Там двойной шарнир, видишь? При этом подъемная сила больше. - Так почему же военные не строят такие самолеты? - спросил я, понятия не имея, что и американские, и русские военные уже разрабатывают именно такие истребители - с передним наклоном крыла. Бобби пожал плечами. Он не знал, и его это не волновало. Мы пошли на Карриган-хилл, он уселся на седло от лошадки и взялся за рычаг. - Подтолкни меня хорошенько,- приказал он. В глазах у него плясали эти дьявольские огоньки, которые я так хорошо знал,- они периодически появлялись у него чуть ли не с колыбели. Но, клянусь Богом, никогда я не подтолкнул бы его по цементированной дорожке, если бы верил, что эта штука действительно полетит. Но я не верил и потому постарался толкнуть как следует. Он понесся по склону, вопя, словно ковбой, который только что отогнал гурт и теперь направляется в город выпить пивка. Одной старушке пришлось отскочить в сторону, и он чуть не врезался в маразматика, стоявшего опершись на палку. На середине склона он потянул ручку, и я с расширенными от ужаса и восхищения глазами наблюдал, как его фанерный самолетик отделяется от коляски. Сначала он только парил в нескольких сантиметрах над ней, и какое-то время создавалось впечатление, что он сядет обратно. Тут налетел порыв ветра, и аппарат Бобби оторвался от земли, будто привязанный невидимым тросом. Коляска скатилась по дорожке куда-то в кусты. Внезапно Бобби оказался в трех метрах над землей, затем в пяти, а там и в двадцати. С веселыми возгласами он кружил над парком Гранта на самолете с задранными кверху крыльями. Я бежал за ним, кричал, чтобы он спускался, передо мной с чудовищной ясностью проносились картины, как он сваливается с этого дурацкого седла от лошадки и разбивается о дерево или об одну из многочисленных статуй в парке. Я не представлял себе похороны брата; я на них присутствовал. - Бобби! - орал я.- Спускайся! - И-и-и-и-и-и! - вопил в ответ Бобби; голос его едва долетал, но был исполнен восторга. Изумленные шахматисты, метатели колец, читатели, влюбленные и бегуны замирали на месте, задрав головы. - Бобби, на этой чертовой штуке нет привязного ремня! - взывал я. Впервые, насколько помнится, я употребил нецензурное слово. - У-у-у-у меня все в по-о-о...- он вопил во весь голос, но я с ужасом сообразил, что ничем не могу ему помочь. Я с причитаниями понесся по Карриган-хилл. Понятия не имею, что я кричал, но охрип так, что на следующий день мог разговаривать только шепотом. Точно помню, что промчался мимо молодого парня в аккуратной тройке, стоявшего возле памятника Элеоноре Рузвельт у подножия холма. Он взглянул на меня и небрежно произнес: "Слушай, друг, у меня крыша поехала после травки". Помню, как эта странная бесформенная тень парила над зеленой чашей парка, задирая нос кверху, когда пролетала над скамейками, мусорными урнами и вытянутыми лицами зевак. Помню, как я гонялся за ней. Помню, как исказилось лицо матери и как она разрыдалась, когда я сказал ей, что самолет Бобби, который по идее никак не мог летать, перевернуло резким порывом ветра, и Бобби закончил свою короткую, но блестящую карьеру, размазанный вдоль всей Д-стрит. Конечно, для всего человечества было бы лучше, если бы так и случилось, но увы... Бобби повернул обратно к Карриган-хилл, небрежно вцепившись в хвост своего самолета, чтобы не свалиться с этой проклятой штуки, и направил ее к маленькому пруду в центре парка Гранта. Он пролетел в трех метрах над ним, затем в двух... а потом прокатился, словно на водных лыжах, по поверхности воды, разогнав за собой сильную струю и пугая невозмутимых жирных уток, которые возмущенно крякали ему вслед, а он весело хохотал. Он остановился на другом конце пруда, точно между двумя скамейками, которые срезали крылья его самолетику. Он соскочил с седла, стукнулся лбом и громко разревелся. Вот такой был Бобби. Не все было столь живописно - думаю даже, больше ничего подобного не случалось... по крайней мере, до Успокоительного. Но я привел эту историю, считая, по крайней мере в данном случае, что крайности служат подтверждением нормы: жизнь с Бобби - это сплошной кавардак. В девять лет он посещал лекции по квантовой физике и курс алгебры повышенной трудности в Джорджтаунском университете. Однажды он своим криком заглушил все радиоприемники и телевизоры на нашей улице и в четырех соседних кварталах: он нашел на чердаке старый переносной телевизор и переделал его в широковещательную радиостанцию. Один старый черно-белый "Зенит", семь метров гибкого провода, плечики, подвешенные к коньку крыши,- и presto! В течение двух часов четыре квартала Джорджтауна могли принимать только WBOB.., которым оказался мой братец: он читал вслух мои рассказы, отпускал дурацкие шуточки и объяснял, что именно ввиду высокого содержания серы в отварных бобах наш папа так часто пукает в церкви по воскресеньям. "Но в общем-то он держит это в рамках,- успокаивал Бобби аудиторию примерно из тысяч трех слушателей,- приберегая главное до момента, когда надо петь гимны". Папа, которому это все не особенно понравилось, вынужден был уплатить семьдесят пять долларов штрафа и вычел их из содержания Бобби на следующий год. Жить с Бобби, о да... слушайте, я плачу. Интересно, это искреннее чувство или просто разрядка? Думаю, все-таки первое - Господь свидетель, как я любил его, но, видимо, надо все-таки поторопиться. По существу Бобби закончил среднюю шкалу к десяти годам, но никогда не получил степени бакалавра, не говоря уже о магастре. Это потому, что мощная стрелка компаса в его голове все металась и металась туда-сюда в поисках истинного Северного полюса. У него был физический период и более короткий, когда он свихнулся на химии... в конце концов, Бобби всегда был слишком нетерпелив, чтобы долбить математику, связанную с этими областями. Он-то мог ее осилить, но она - и вообще так называемые точные науки - быстро ему наскучивала. В пятнадцать лет он интересовался археологией - на нашей даче в Норт-Конуэе он прочесал подножья Белых гор, воссоздавая историю живших там индейцев по наконечникам стрел, кремням и даже структуре угольков из давно угасших костров в мезолитических пещерах центрального Нью-Хэмпшира. Но и это прошло, и он занялся историей и антропологией. В шестнадцать лет родители нехотя отпустили Бобби, когда он попросился в антрополоптческую экспедицию в Южную Америку. Вернулся он через пять месяцев с первым в жизни настоящим загаром; он стал на три сантиметра выше, на восемь килограммов легче и гораздо спокойнее. Он оставался веселым, но его мальчишеская несдержанность, временами заразительная, временами невыносимая, прошла. Он стал взрослее. И впервые я услышал от него разговоры о политике... о том, какие ужасы творятся на свете. Это было в 2003 году, когда отколовшаяся от ООП группа под названием "Сыны джихада" (для меня это название всегда звучало как-то отвратительно, вроде католической общины где-то в западной Пенсильвании) взорвала в Лондоне струйную бомбу, отравив шестьдесят процентов площади города и сделав остальное непригодным для проживания тех, кто собирался иметь детей (или жить после пятидесяти). В том же году мы пробовали организовать блокаду Филиппин после того, как правительство Седеньо приняло "небольшую группу" советников из красного Китая (тысяч в пятнадцать, по данным наших разведывательных спутников), и отступили лишь после того, как стало ясно, что а) китайцы не шутили, утверждая, что заполнят вакуум сразу после нашего ухода, и б) американский народ вовсе не намерен совершать массовое самоубийство из-за филиппинских островов. Еще в том же году другая группа чокнутых кретинов - по-моему, албанцев - пыталась рассеять с воздуха вирус СПИД над Берлином. Такие вещи удручали всех, но Бобби - до глубины души. - Почему люди такие мерзкие сволочи? - спросил он меня однажды. Мы отдыхали в Нью-Хэмпшире, был конец августа, и наши вещи в основном уже находались в ящиках и чемоданах. Домик приобрел вечальвыи, заброшенный вид, как всегда, когда нам предстояло разъехаться в разные места. Мне - в Нью-Йорк, а Бобби - в Уэйко, Техас... вот уж чего не ожидал. Все лето он читал книги по социологии и геологии - как вам такой коктейль? - и сказал, что намерен поставить там пару экспериментов. Он сказал это самым небрежным тоном, но я заметил, как мама внимательно взглянула на него. Ни отец, ни я ничего не подозревали, но, думаю, мама почуяла, что стрелка компаса Бобби перестала рыскать и устремилась в нужном направлении. - Почему они такие сволочи? - переспросил я.- Я что, должен ответить? - Лучше пусть кто-то ответит,- вымолвил он.- И очень скоро, судя по тому, как идут дела. - Дела идут как всегда,- заметил я,- и это, видимо, потому, что люди созданы сволочами. Если кто-то должен нести ответственность, так это Господь Бог. - Ерунда все это. Я не верю. Даже треп насчет двойных Х-хромосом оказался ерундой. И не говори мне об экономических неурядицах, конфликтах между имущими и неимущими, потому что это тоже ничего не объясняет. - Первородный грех,- возразил я.- Работай на меня - я задаю ритм, а ты под него танцуй. - Ладно, сказал Бобби,- может быть, и первородный грех. Но каким орудием, большой брат? Об этом ты себя спрашивал? - Орудием? Каким орудием? Что-то я тебя не понимаю. - Думаю, это вода,- задумчиво промолвил Бобби. - Что-что? - Вода. Что-то, содержащееся в воде. Он поднял взгляд на меня: - Или не содержащееся. На следующий день Бобби улетел в Уэйко. С тех пор я его не видел, пока он не ворвался в мою квартиру в надетой наизнанку майке и с двумя стеклянными ящиками. Это было три года спустя. - Привет, Гови,- сказал он, переступая через порог и по-свойски шлепая меня по спине, будто мы расстались - Бобби! - заорал я и заключил его в медвежьи объятия. Мне в грудь уперлись острые углы, и послышалось разгневанное жужжание. - И я рад тебя видеть,- сказал Бобби,- но лучше пусти. Ты злишь туземцев. Я поспешно отступил. Бобби поставил на пол огромный бумажный мешок и развязал рюкзак. Затем осторожно вынул из мешка стеклянные ящики. В одном был пчелиный улей, в другом - осиное гнездо. Пчелы уже успокоились и сновали по своим пчелиным делам, но осам все это явно не нравилось. - Ладно, Бобби,- произнес я, ухмыляясь. Я не мог сдержаться.- Что у тебя на сей раз? Он расстегнул рюкзак и вынул баночку из-под майонеза, наполовину заполненную прозрачной жидкостью. - Видишь? - Да. Похоже на воду. Или это огненная вода? -И то, и другое, поверь. Взято из артезианской скважины в Ла-Плате городке в семидесяти километрах восточнее Уэйко, и это концентрат, выделенный из восемнадцати литров воды. У меня там настоящая винокурня, Гови, но не думаю, что правительство будет меня преследовать.- Его ухмылка стала шире.- Это все-таки вода, но в то же время самый удивительный самогон из всех знакомых человечеству. - Никак не усеку, о чем ты. - Конечно, не сечешь. Но поймешь. Знаешь что, Гови? - Что? - Если пришибленный род человеческий сумеет продержаться еще шесть месяцев, спорю, что смогу сохранить его навсегда. Он поднял баночку из-под майонеза, и увеличенный ею глаз Бобби уставился на меня сквозь нее с чрезвычайно торжественным видом. - Это великая вещь,- отчеканил он.- Лекарство от самой тяжелой болезни, жертвой которой становится гомо сапиенс. - Рака? - Ничего подобного,- возразил Бобби.- Войны. Пьяных драк. Убийств из-за угла. Всей этой гадости. Где у тебя ванная, Гови? Зубы взывают. Вернувшись оттуда, он не только надел майку правильной стороной наружу, но даже причесался -- правда, тем же своим привычным способом. Бобби просто совал голову под кран, а потом прохаживался по волосам пятерней. Он осмотрел стеклянные ящики и нашел, что пчелы и осы пришли в норму. - Не то чтобы осиное гаездо когда-нибудь хоть отдаленно приближалось к тому, что мы называем нормой, ' Гови. Осы - это коллективисты, подобно пчелам и муравьям, но, в отличие от пчел, которые на практике психически здоровы, и муравьев, у которых в единичных случаях бывают шизоидные сдвиги, осы все погаловно сдвинутые.- Он улыбнулся.- Как и наш добрый старый гомо сапиенс.- Он отодвинул крышку ящика, в котором находился пчелиный улей. - Вот что, Бобби,- сказал я. Я улыбался, но слишком уж широко.- Задвинь крышку и объясни мне толком, о чем речь. Демонстрацию отложи на потом. Понимаешь, хозяин-то мой лапочка, но его супруга - это здоровенная бабища, которая курит сигары и на пятнадцать килограммов тяжелее меня. Она... - Дело вот в чем,- продолжал Бобби, будто я ничего и не говорил - привычка, столь же мне знакомая, как Способ Причесывания Пятерней. Он никогда не бывал невежлив, но очень часто отрешен. А мог ли я остановить его? Нет, черт возьми. Его никак не сдвинешь с места. Думаю, я и тогда подспудно чувствовал, что ничем хорошим это все не кончится, но если я был с Бобби дольше пяти минут, он просто гипнотизировал меня. Он как бы держал мяч и обещал мне, что на этот раз уж точно, а я бросался к этому мячу через все поле.-- Наверное, ты это уже видел - время от времени бывают фотографии в журналах, а той по телевизору показывают. Ничего особенного, но выглядит эффектно, потому что у людей совершенно бессмысленные предрассудки насчет пчел. Весь ужас в том, что он был прав,- я это действительно уже видел. Он сунул руку в щель между ульем и стенкой ящика. Менее чем за пятнадцать секунд на ней появилась копошащаяся черно-желтая перчатка. В памяти мгновенно всплыла картина: я сижу перед телевизором в пижаме, обняв плюшевого мишку, наверное, за полчаса до отхода ко сну (и уж точно за годы до рождения Бобби) и смотрю со смесью ужаса, отвращения и восхищения, как какой-то пчеловод дает пчелам облепить все свое лицо. Сначала они образовали нечто вроде балахона палача, а потом он смахнул их так, что получилась гротескная живая борода. Бобби вдруг резко вздрогнул, потом усмехнулся. - Одна ужалила меня,- объяснил он.- Они еще взволнованны после путешествия. Я летел с местной страховщицей из Ла-Платы в Уэйко на ее стареньком "пайпер кабе", оттуда самолетом местной линии - "Эр задница", кажется,- в Новый Орлеан. Чуть ли не сорок пересадок, но, клянусь Богом, спятили они уже здесь, в такси. На Второй авеню до сих пор больше ухабов, чем на Бергенштрассе после капитуляции Берлина. - Слушай, я тебе все-таки советую вынуть оттуда руку, Бобе,- заметил я. Я напрягся в ожидании того, что какие-нибудь из них вылетят, а потом гоняйся за ними часами по квартире, сбивая одну за другой свернутым в трубку журналом, словно беглецов из старого фильма о заключенных. Но ни одна не покинула ящика... пока, во всяком случае. - Да успокойся, Гови. Видел, как пчела прилипает к цветку? Или слышал хотя бы? - Ты не похож на цветок. Он рассмеялся: - Чушь, думаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? Дудки! Они так же представляют, как выглядит цветок, как мы с тобой слышим звуки, издаваемые облаком. Они знают, что я сладкий, потому что я выделяю с потом двуокись сахарозы... наряду с еще тридцатью семью двуокисями, известными науке. Он задумчиво помолчал. - Хотя, должен признаться, я вчера немного подсластился. В самолете съел коробку вишни в шоколаде... - О Господи, Бобби! -... а здесь в такси пару пирожных. Он запустил в ящик другую руку и принялся осторожно счищать пчел. Я видел, как он снова дернулся, сбрасывая последнюю, после чего доставил мне немалое удовольствие, задвинув крышку ящика. На обеих руках у него появились красные вздутия: одно на чашечке левой ладони, другоевысоко на правой, в том месте, которое хироманты называют "ожерельем судьбы". Он пострадал, но я прекрасно понимал, что он хотел мне продемонстрировать: не менее четырех сотен пчел обследовали его. А ужалили только две. Он извлек пару пинцетов из кармана джинсов и проследовал к моему столу. Сдвинул кучу рукописей возле компьютера "Уонг микро", которым я пользовался тогда, и направил свет настольной лампы туда, где только что лежали бумаги,водил ею туда-сюда, пока не получилось маленькое четкое пятнышко света на вишневой поверхности стола. - Что хорошего пишешь, Бу-бу? - небрежно осведомился он, и у меня похолодело в позвоночнике. Когда он в последний раз называл меня Бу-бу? Когда ему было четыре года? Шесть? Не помню, черт побери. Он старательно обрабатывал левую руку пинцетом. Я увидел, как он вытащил нечто крохотное, похожее на волосок из ноздри, и положил в пепельницу. - Декорация к "Ярмарке тщеславия",- заметил я.- Бобби, чем ты, черт возьми, сейчас занимаешься? - Не хочешь вытащить из меня второе? - предложил он, протягивая мне пинцет, правую руку и сопровождая это извиняющейся улыбкой.- Я все думаю, что раз я такой умный, то и ловким должен быть соответственно, но у моей левой руки коэффициент интеллекта не выше шести. Все тот же Бобби. Я сел рядом с ним, взял пинцет и вытащил пче-линое жало из красной припухлости рядом с тем, что в его случае следовало называть "ожерельем обреченности", а пока я это проделывал, он объяснял мне разницу между пчелами и осами, разницу между водой в Ла-Плате и водой в Нью-Йорке и как, елки-палки, все будет замечательно с его водой, если я ему немного помогу. И, разумеется, я понесся за футбольным мячом, который держал мой веселый, ужасно умный братец. - Пчелы не жалят без крайней необходимости, потому что они после этого умирают,- бесстрастно пояснял Бобби.- Помнишь, в Норт-Конуэе ты мне говорил, что мы убиваем друг друга из-за первородного греха? - Да. Я и сейчас так считаю. - Ну что ж, если это действительно так, если есть Бог, который одновременно любит нас настолько, что выдает своего собственного Сына распятым на кресте, и выгоняет под зад из рая только за то, что какая-то сучка надкусила не то яблоко, то проклятие Его вот какое: Он создал нас осами, а не пчелами. Черт, Гови, что ты делаешь? - Сиди спокойно,- сказал я,- и я его вытащу. Если хочешь пожестикулировать, я подожду. - Ладно,- сказал он и сидел относительно спокойно, пока я вынимал жало.- Пчелы - это камикадзе природы, Бу-бу. Загляни в этот ящик. Видишь, те две, что ужалили меня, лежат на дне. Жала у них заостренные, вроде рыболовных крючков. Они легко входят. Выпуская жало, они вместе с ним выталкивают свои внутренности. - Здорово,- удивился я, бросая второе жало в пепельницу. Зазубрин я не видел, но микроскопа-то у меня не было. - Этим-то они и отличаются. - Я думаю. - У ос, напротив, жала гладкие. Они жалят столько раз, сколько хотят. Яд у них кончается после третьего или четвертого укуса, но просто делать дырки они могут сколько угодно... и обычно делают. Особенно настоящие осы. Тот вид, который здесь. Их можно приманить. Такое вещество, называется ноксон. Потом от него вроде тяжкого похмелья, потому что они просыпаются еще злее, чем обычно. Он грустно посмотрел на меня, и впервые я увидел у него темные мешки под глазами и понял, что мой маленький братик устал больше, чем когда-либо. - Вот почему люди воюют, Бу-бу. Воюют, и воюют, и воюют. У нас гладкие жала. Теперь смотри сюда. Он встал, прошел к своему рюкзаку, порылся в нем и достал пипетку. Открыв баночку из-под майонеза, он наполнил пипетку своей дистиллированной техасской водой. Когда он подошел к стеклянному ящику, где было осиное гнездо, я заметил, что крышка у этого ящика другая - к ней приделан крохотный пластиковый ползунок. Мне не требовалось объяснений: пчелиный ящик он готов был открыть настежь, с осами же рисковать явно не хотел. Он чуть сдвинул черную нашлепку. Две капельки воды упали в гнездо, на мгновение образовав темное пятнышко, которое тут же исчезло. - Подождем три минуты,- сказал он. - Что... - Не спрашивай. Подождем три минуты. За это время он прочел мою статью о подделке произведений искусства, хотя я уже успел написать больше двадцати страниц. - Неплохо,- одобрил он, откладывая рукопись.- Очень неплохо. Но тебе стоило бы почитать о том, как миллионер Джей Гульд украсил салон-вагон своего личного поезда поддельными картинами Мане - это звучит.Говоря это, он снимал крышку со стеклянного ящика с осиным гнездом. - Ради Бога, Бобби, кончай эту комедию! - заорал я. - Ты все такой же зануда,- рассмеялся Бобби и вынул гнездо, которое было серовато-стального цвета, размером с кегельный шар. Он держал его в руках. Осы вылетали и садились ему на руки, щеки, лоб. Одна подлетела ко мне и села на запястье. Я прихлопнул ее, и она свалилась на ковер. Я разозлился - действительно разозлился. Все мое тело наполнилось адреналином, а глаза чуть нс выкатились из орбит. - Нс убивай их,- сказал Бобби.- С тем же успехом можно убивать детей за тот вред, который они тебе причинили. Вот ведь в чем дело.- Он перебрасывал гнездо из одной руки в другую, словно ото был теннисный мячик. Он подбросил его в воздух. Я с ужасом наблюдал, как осы носятся по моей гостиной, словно истребителиперехватчики. Бобби осторожно опустил гнездо в ящик и сел на диван. Он похлопал по подушке, и я опустился на нее, словно загипнотизированный. Осы были повсюду: на ковре, потолке, в шторах. Полдюжины уселись на огромном экране телевизора. Нс успел я сесть, как он смахнул пару ос с диванной подушки, на которую я намеревался опуститься. Они мгновенно улетели. Все легко летали, легко ползали, двигались быстро. Никаких признаков опьянения. Пока Бобби говорил, они находили дорогу в свой домик из папье-маше, заползали туда и постепенно все скрылись в нем через дыру в крышке. - Я не первый заинтересовался Уэйко,- начал Бобби.- Просто это самый большой городок в крохотном ненасильственном углу самого разбойного штата в Америке. Техасцы любят пострелять друг в друга, Гови,- это у них вроде национального увлечения. Половина мужчин ходит с оружием. В субботу вечером бары в Форт-Уэрте превращаются в тиры, где вместо глиняных уточек стреляют в живых пьянчуг. В Национальной стрелковой ассоциации там больше членов, чем в методистской церкви. Не то чтобы Техас был единственным местом, где люди стреляют друг в друга, режут горло острой бритвой или бросают детей в печь, когда они слишком громко плачут, но они действительно обожают стрельбу. - Кроме Уэйко,- уточнил я. - О, оружие там тоже любят,- продолжал он.- Просто пускают его в ход значительно реже. Господи. Я только что взглянул на часы и заметил время. Мне казалось, что я пишу минут пятнадцать, а прошло больше часа. Иногда это со мной случается, когда пишу на бешеной скорости, но сейчас я не могу себе позволить вдаваться в детали. Чувствую себя как обычно - в горле не першит, я не подыскиваю лихорадочно слова, а в том, что сочинил, вся орфография и переносы правильные. Но обманывать себя не могу. Надо поторопиться. "Чепуха",- сказала Скарлетт, вот и все. Атмосферу ненасилия в Уэйко замечали и исследовали раньше, в основном социологи. Бобби сказал, что, когда запустишь в компьютер достаточно данных по Уэйко и соседним регионам - плотность и средний возраст населения, средний доход, средний уровень образования и десятки других показателей, то на выходе получается чудовищная аномалия. Научным трудам юмор не свойствен, тем нс менее авторы лучших из пятидесяти с лишним работ, которые Бобби прочел по этому вопросу, иронически предполагали, что, вероятно, там "что-то содержится в воде". - Я решил, что, видимо, пора принять шутку всерьез,- сказал Бобби.- В конце концов, во многих местах в воде содержится что-то, препятствующее разрушению зубов. Называется фтор. Он отправился в Уэйко с тремя помощниками: двумя старшекурсниками-социологами и профессором геологии, в том семестре не имевшем нагрузки и жаждавшем приключений. За шесть месяцев Бобби с социологами составили компьютерную программу, которая описывала. то, что мой братец назвал единственным на свете миротрясением. В рюкзаке у него лежала измятая распечатка. Он показал мне ее. Я уставился на сорок концентрических кругов. Уэйко занимал восьмой, девятый и десятый круги от края. - Теперь смотри сюда,- сказал он, подкладывая прозрачную кальку под распечатку. Там тоже были кольца, но с числами внутри. Сороковое кольцо: 471. Тридцать девятое кольцо: 420. Тридцать восьмое: 418. И так далее. В некоторых местах цифры увеличивались вместо того, чтобы уменьшаться, но ненамного. - Что это? - Каждое число означает количество насильственных преступлений в данном круге,- пояснил Бобби.- Убийства, изнасилования, избиения, даже злостное хулиганство. Компьютер соотносит это количество с плотностью населения и приводит относительный показатель.- Он указал пальцем на двадцать седьмой круг, где стояло число 204.- В этом районе, например, меньше девятисот жителей. В число включены три-четыре случая супружеской измены, пара пьяных драк, одно издевательство над животным - выживший из ума фермер написал на свинью и выстрелил в нее солью, насколько я помню,- и одно непреднамеренное убийство. Я заметил, что в центральных кругах числа резко падают: 85, 81, 70, 63, 40, 21, 5. В эпицентре миротрясения Бобби находился городок Ла-Плата. Назвать его маленьким сонным местечком значило не сказать ничего. Ла-Плата была отмечена числом нуль. - Вот она, Бу-бу,- сказал Бобби, наклоняясь вперед и нервно потирая свои длинные руки,- моя кандидатура на звание Сада Эдема. Здесь пятнадцать тысяч жителей, из них двадцать четыре процента - люди смешанной крови, которых называют индиос. Фабрика мокасин, пара маленьких автомастерских, две-три степные фермы. Это что касается работы. Для развлечений - четыре бара, пара танцулек, где можно услышать музыку на любой вкус, если только ее исполняет Джордж Джонс, два открытых кинотеатра и кегельбан.- Он помолчал и добавил: - Еще есть винокурня. Такого хорошего виски я не встречал нигде за пределами Теннесси. Короче говоря (а иначе уже не получится), Ла-Плата прямо-таки создана для безмотивного насилия, о котором сообщается в разделе полицейской хроники любой местной газеты. Тем не менее никакого насилия там не было. В течение пяти лет до появления моего брата в Ла-Плате были отмечены всего одно убийство, два разбойных нападения; ни одного изнасилования, ни одного достоверного случая издевательства над детьми. Правда, зафиксированы четыре вооруженных ограбления, но все совершены приезжими... так же, как убийство и одно из разбойных нападений. Местным шерифом был старый пузатый республиканец, очень похожий на актера Родни Дейнджерфилда. Все знали, что он проводит целые дни в местном кафе, то и дело затягивая узел на галстуке и рассказывая, что вот, к примеру, его жена... Брат заметил, что это не просто дурацкий юмор... у бедняги явно начиналась бол