Уважаемые отдыхающие! - Маша Трауб

– Напиши, свекла, – отвечает Галя.

– А краснокочанка тогда шо? – спрашивает тетя Валя.

– Напиши «краснокочанная капуста».

– А так не понятно? – удивляется тетя Валя.

– Может, кому и не понятно. Люди из разных городов приезжают.

– И шо? Они дебилы? Спрашивают, а нототения – это шо? Свежая? Да, конечно! С утра выловила! И окунь морской тоже утрешний! Кура жареная, они не понимают!

– Напиши «курица»…

– Всю жизнь была кура!

– Как Лиза?

– Ох, не говори мне за Лизу! Знаешь, что она стала делать? Полпорции пробивать!

– Детям полпорции берут. Они же все равно не съедают.

– Никогда не было полпорции! Как я готовить должна? Как рассчитывать продукты? А подносы у них руки отсохнут отнести? Лиза теперь по залу бегает – подносы собирает.

– Люди отдыхать приехали. Они к ресторанам привыкли.

– Так и пусть чешут в ресторан! А то припрутся в столовую – русским языком написано «Столовая», а хотят, чтобы как в ресторане. Так пусть уже выбирают!

– Лиза больше не плачет?

– Да ей поплакать, как поссать! Ты же знаешь!

Помимо Олежи, у тети Вали имелась дочь Лиза. Старшая. Но вот ведь какое дело. Тетя Валя по своей конституции имела на теле бугры, ухабы и склоны, так сказать, равномерно распределенные. Бугорок на шее – отложение солей, – ставший с возрастом плотным горбиком. Бугры вокруг лифчика – тетя Валя утягивалась, грудь неизменно вываливалась. Уверенные холмы на пояснице. Живот – отдельная возвышенность. Ну и ноги, как без них. Над коленными чашечками – холмистая местность. А выше – горы да пригорки.

Лиза сидела за кассой и, надо признать, привлекала внимание. Худенькая сверху, шейка длинная, лицо тоже длинное, ключицы торчат, грудь неразвитая. Любители такого типажа от Лизы млели и лишний раз прохаживались к кассе – хлеб отбить или стакан узвара.

– Галя, что писать вместо узвара? – кричала тетя Валя. – Они дебилы! Не понимают!

– Компот из сухофруктов, – отвечала Галя.

Каждый сезон у Лизы объявлялся поклонник, который ходил, отбивал, шутил, пил литрами компот и наконец осмеливался спросить, что Лиза делает вечером, после восьми, когда закрывается столовая. И Лиза отвечала, что ничего, свободна. Поклонник звал на прогулку и договаривался ждать после восьми. Прямо сегодня. Но это в лучшем случае. А в худшем – Лиза приподнималась из-за своей кассы за салфеткой или еще за чем, и обнаруживался тяжелый, огромный низ. Все бугры, которые у тети Вали распределялись равномерно, у Лизы сползали к низу. При тщедушном верхе она имела внушительный, просто неподъемный низ. Огромные бедра, ноги-колонны. Поклонники субтильности тут же прекращали отбивать компот. Ценители другой красоты – пышности, вмятин, бугристостей, каковые тоже встречаются на курортах, Лизу приметить не могли, поскольку она все время сидела за кассой, выставляя напоказ только субтильный свой верх. Из-за этого несправедливого противоречия она оставалась мало того что не замужем, так еще и девицей. Каждый сезон находился подходящий ухажер. Но стоило Лизе предъявить воздыхателю, так сказать, портрет в полный рост, все заканчивалось, как всегда. Поклонники испарялись, поскольку не понимали, с чем иметь дело – то ли с недоразвитой грудью, то ли с мясистыми бедрами. Лиза плакала.

На следующий сезон она сменила тактику и начала бегать по залу, собирать подносы с грязными тарелками, чтобы уж все сразу стало понятно. Чтобы не было противоречий, разочарований и недосказанности. Чтобы все было видно и понятно. Но эксперимент не удался – даже того жалкого числа поклонников, какое было в прежние годы, не сыскалось. Любители пышности, как выяснилось, любили ее во всех местах, а не только от пояса и ниже. А выше Лизе предъявить было нечего.

Тетя Валя очень хотела, чтобы Лиза вышла замуж. Дочь тоже очень хотела замуж. Но никто не хотел Лизу замуж.

– Галя, они дебилы! Они не понимают «разносы»! – возмущалась очередным утром тетя Валя.

– Подносы, под-но-сы, – смеялась Галя.

– Это под нос, что ли, ставить? А может, подносить? – кипятилась тетя Валя. – Разносы – значит разносить. Или нет?

Пока тетя Валя билась над значением слов и неудавшейся личной жизнью дочери, пока Галя думала о Светке, пока о Светке же, но в другом ключе думал Федор, Ильич тоже маялся без сна. В последнее время появилась такая напасть – бессонница. Раньше Ильич и знать не знал про бессонницу, про невозможность уснуть. Ложился он всегда ровно в одиннадцать, вставал в шесть без всякого будильника – срабатывала многолетняя привычка. А сейчас что? В одиннадцать зажигались фонари в ресторане внизу на набережной, и свет падал прямо в окно номера Ильича. Номера, потому что Ильич давно перебрался в пансионат. Как и Галина Васильевна, как Настя. Для них пансионат стал домом, а не местом работы. Может, в этом было все дело. Они считали, что отдыхающие приехали к ним лично, в их дом, как дальние, нелюбимые и, естественно, неблагодарные родственники. Троюродная тетка, например, которую и в глаза-то раньше никто не видел. А нужно встретить, обеспечить чистым полотенцем и терпеть, улыбаться, пока тетка не уедет. Не прогонишь ведь. А она обязательно сорвет держатель туалетной бумаги, разобьет тарелку или чашку, испачкает полотенце краской для волос и разбросает свои вещи по всему дому. А ты молчи, убирай и слова не скажи. Ильич часто думал, что не стоило сюда переселяться, даже ради удобства и экономии, даже ради того, чтобы пансионат жил не только одним корпусом, а всеми этажами, в том числе нижними, подсобными. Но об этом тоже потом.

А пока Ильич лежал без сна, прикрывая ладонью глаза от слепящего луча фонаря. Что ж, люди гуляют, отдыхают, их понять можно. Ресторан тоже должен работать и зазывать клиентов. На фонари и свет отдыхающие слетаются.

Была бы рядом с Ильичом женщина, Галина или какая другая, так давно бы встала, ругаясь, занавесила окно поплотнее, шторку лишнюю прицепила, придумала что-нибудь. Только не будет у Ильича ни Гали, ни какой другой женщины. Потому как опоздал он. С Галей точно. Они уже давно все пережили.

Он повернулся на другой бок, но фонарь добивал до стены. Ильич подумал, что завтра все-таки попросит Галю повесить лишнюю занавеску. Она придет, не откажет. Ни разу не отказывала, если Ильич просил. И Славик обрадуется. Он всегда радуется, когда Галя «в гости» приходит. Хотя ведь знает, что она тут, рядом, в соседнем номере. Но даже если так, то все равно в гости.

Ильич слышал, что Галя тоже не спит – окно открыла, потом прикрыла. Ходит по номеру. Может, прямо сейчас пойти, позвать? Но он знал, что не пойдет. Ни сейчас, ни завтра утром. Все равно нельзя. Все в прошлом, в другой жизни. В той, о которой и вспоминать не хочется.

Виктор Ильич, Ильич, всю жизнь прожил в этом поселке городского типа. Раньше – просто поселке, а теперь поселке «типа». Родился, правда, в городе – мать по серпантину везли, ели успели. Мать после родов даже в город не ездила – боялась серпантина до истерики. Ее тошнить начинало от одной мысли о дороге. Думали, пройдет, но не прошло. На машинах, хоть на каких, мать ездить отказывалась наотрез. Единственный вид транспорта, который она признавала, – троллейбус. На троллейбусе могла доехать до соседнего поселка, но все равно возвращалась бледная и еще целый день после поездки лежала пластом. Ильич-то с детства гонял – на мопеде, на старом «жигуленке». Дорогу знал с закрытыми глазами.

Времена изменились, дорогу новую сделали, а про фонари никто и не вспомнил. Местным-то водилам хоть бы хны – освещенная дорога или нет. А заезжие, которые на своих машинах из Москвы добираются, по ночной дороге сразу всем богам начинают молиться. Троллейбус как ходил, так и ходит. Вот уж чего новое время не коснулось.

Все пацаны из поселка мечтали уехать, уплыть, хоть куда. Половина одноклассников в мореходку сбежала. Кто-то в город, кто-то еще дальше. Ильич же никуда не рвался, не было у него таких мыслей. Ему нравилось здесь жить. Нравилось, что зимой поселок будто вымирал, оставались только свои, местные. И жизнь вроде как замедлялась. Чтобы весной, с мая, начать новый виток. Ильич любил жить от сезона к сезону с коротким перерывом на абсолютное затишье. Ему не становилось грустно. Он не страдал от промозглого ветра, который шарашил с моря. Ходил по пустой набережной, и ему нравилось, что она пустая, а поселок становился совсем другим. Настоящим. Без косметики, без фонарей, без грохочущей музыки.

Поселок напоминал женщин, которые приезжали на курорт и одну-две недели жили как в последний раз. Женщины перед поездкой выгребали шкафы, примеряли, отбрасывали ненужное, немодное. Срочно покупались обновки. Женщины укладывали в чемоданы лучшее белье, лучшие туфли и сразу все платья. И обязательно перед поездкой нужно было пойти в парикмахерскую – маникюр, педикюр, покрасить пробившуюся седину. Уже на отдыхе каждый вечер молодые девушки, женщины, замужние, разведенные наводили красоту, чтобы появились и ресницы, и губы, и идеальные локоны. Каблуки, летящие сарафаны…