Покоренный "атаман" - Иван Дроздов

В самой крайней, продолговатой — два стола. За ними сидят женщины. Одна из них всегда носит темное платье — это Инга Михайловна Пришельцева. Она — старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что–нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о ее «муках творчества». Отвлекает ее только телефон. Пришельцевой звонят часто, ее беседы по телефону продолжительны: обсуждается широкий круг вопросов. И, конечно же, большинство научных. Обыкновенно Инга Михайловна говорит:

— Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как много я имею загруженности в работе. Прогулка? Какая прогулка? Да мне и обедать нет времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчетах. Вот вы мне звоните, а у меня перед глазами формулы…

На ее столе громоздятся стопы книг, главным образом математических. Блокноты, листы бумаги пестрят формулами, колонками цифр, тригонометрических законов. Начальник лаборатории скажет: «Этот орган укрепить. Он принимает ударные нагрузки». На белом ватмане очертит контур механизма. И уйдет. А Пришельцева будет считать и считать. Она напишет много формул. Потом скажет: «Вы, Борис Ильич, нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в доказательство поднимет над головой листы с расчетами.

И уж, конечно, никому и в голову не придет проверить ее работу. Да и нет в этом никакой нужды. Инга Михайловна дает предварительное решение. Окончательные расчеты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы совпадают с заключениями Пришельцевой, она торжествует. Инга Михайловна тогда снова идет в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над столом начальника листами своих расчетов:

— Теперь скажите вы мне, пожалуйста: вам нужен вычислительный центр?..

Пришельцева не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории. Однажды тот имел неосторожность спросить: «Какой институт вы закончили?» И хоть больше он ничего не сказал, Инга Михайловна его невзлюбила.

Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковер — не такой, разумеется, яркий, но ковер. И стол здесь двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А может быть, Леон Георгиевич Папиашвили — хозяин кабинета — считает неудобным обзаводиться точно таким же инвентарем, как начальник.

Папиашвили — человек деликатный. И замечательный в своем роде. О нем с полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич имеет одних только друзей». Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за него единогласно.

В его научной биографии есть много такого, к чему можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником — разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришел к директору института с запиской от академика Терпиморева — ученого с мировым именем. Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрел что–то невероятное и получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.

Говорят, глубина ума определяется способностью человека слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше рассказывает сам. Конечно же, в этой зависимости нет ничего от истины. Ведь если пойти дальше в таком рассуждении, то вынужден будешь признать, что самый мудрый человек тот, который совсем не говорит. Но в таком случае зачем же человеку дан язык?

Леона Папиашвили отличает середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских руководителей Леон Георгиевич вообще слывет за человека внимательного, душевного. Для него нет начальников и подчиненных, старших научных сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шел по коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка улыбается. Иногда остановится, побеседует. А то и пригласит в кабинет, попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые. Если на ваших ресницах, бровях Папиашвили заметит непромытую угольную пыль, то фамильярно подмигнет, скажет:

— В шахту лазили?..

— Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской — Глубокой», снимал схему транспортных коммуникаций.

— А ну–ка, ну–ка… — оживляется Папиашвили, — заходите, расскажите поподробней.

Леон Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмет. И слушает внимательно, все задает вопросы, велит чертить, показывать.

Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс. Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к слову заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах, расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту «Комсомольскую — Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного бассейна…»

Время от времени — не часто — Папиашвили обходит кабинеты начальников лабораторий, завернет к директору института. Ему тоже сообщит новости — ненароком, по ходу беседы, сделает обзор работ некоторых своих подчиненных: квалифицированный обзор, глубокий! Не преминет назвать специальные журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой: «Все время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей темой. Киснет моя диссертация!»

Если в лаборатории шахтной автоматики кто–то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?», — Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза, губы растянет в унылую гримасу. Влиятельное лицо понимающе закачает головой. Заметит:

— М–да–а…

Иные считают Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.

Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в делах служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. В ту минуту, когда мы ведем рассказ о лаборатории шахтной автоматики, Леон находится в кабинете начальника лаборатории.

Борис Ильич Каиров ему говорит:

— Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А? Экслибрис!..

Каиров вертит в руках ярко раскрашенную книжицу и с детской радостью разглядывает картинки. У кресла, почтительно наклонив голову, стоит Папиашвили. Леон только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу.