Людоедское счастье. Фея карабина - Даниэль Пеннак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На секунду представляю, как эта туша обрушивается с высоты своей тумбы для ныряния на хрупкое тело Лауны или Клары, как хрустят их косточки, – и этого достаточно, чтобы вышибить у меня более или менее натуральную слезу. Я смотрю на него мокрыми глазами и спрашиваю:
– Скажите, а как ее звали?
Дальше все пошло как по маслу. Расчувствовавшись от моей чувствительности, мсье Амбал тут же сменил гнев на милость и на глазах превратился чуть ли не в икону сердца Иисусова. Леман воспользовался этим и навалился на меня. Всхлипывая, я прошу освободить меня от работы. Он отвечает, что так просто я не отделаюсь. Я умоляю отпустить меня – все равно Магазину одни убытки от такой бездарности.
– За бездарность надо платить, Малоссен! Как за все остальное. Дороже, чем за все остальное!
И он так расписывает цену, которую мне придется заплатить за свою никчемность, что клиент не выдерживает: он решительно подходит к столу и кладет на него свои кулачищи.
– Кончайте доводить этого парня!
«Этот парень», очевидно, я. Все, я уже под защитой его величества Мускула. Леману явно хочется, чтобы его кресло было чуть поглубже. А тот ему объясняет, что еще в школе, понимаешь, его с души воротило, когда здоровые лбы обижали маленьких.
– Короче, секи, старый козел!
«Старый козел» – это Леман. Он сейчас цвета стеариновой свечки – такие ставят в церкви, когда ничего другого сделать уже нельзя. А усечь он должен следующее: Амбал забирает на фиг свою жалобу – это раз. Два: он тут на недельке заскочит проверить, на месте ли я. И три: если он меня не найдет, если Леман меня выпрет к такой–то матери…
– Я тебя, козла, перешибу, вот как эту фиговину!
Мой спаситель имеет в виду красивую линейку из черного дерева, колониальный сувенир Лемана, которая звонко хрустнула под его пальцами.
Леман более или менее приходит в себя лишь после того, как эскалатор заглатывает последний кубический сантиметр Амбала. Только тогда он хлопает себя по ляжке и начинает хохотать, как кашалот. Но я не спешу разделить его веселье. На этот раз – нет. Я проводил Амбала до двери. На прощание он мне сказал: «Выше нос, кореш! Не тушуйся ты перед этим дерьмом, атакуй!» – и в очередной раз я заговорил сам с собой как с другим. Амбал–водолаз пришел разнести Магазин – империю зла. Ну, если не весь Магазин, то хотя бы его ОТК – абстрактную могущественную организацию. Пришел, настроенный именно на такой расклад сил. Рыцарь Баярд, готовый в одиночку поставить на колени целый гарнизон. А вместо гарнизона перед ним оказался несчастливый задохлик без возраста, готовый тут же отдать концы, – я имею в виду вас, господин Малоссен. И он раскис, бедняга, как всегда раскисал от избытка человечности. Когда бравый аквалангист повернулся, чтобы уйти, я посмотрел на его ботинки и подумал: «Надеюсь, твои ласты не так изношены».
В свою очередь направляюсь к двери.
– Все, Леман, с меня хватит на сегодня. Пойду домой. Если понадобится, Тео меня заменит.
Смех застревает в горле Лемана.
– Этот педик не за то получает деньги!
– Никто бы не должен был получать деньги за такое паскудство.
Он вкладывает максимум презрения в свою улыбку и говорит:
– Вот и я так думаю.
Ну гад! Правильно я ему придумал искусственную руку.
Спускаюсь, прохожу через секцию игрушек. Народу – тьма.
– Смотри–ка, чтобы двадцать шестого покупали больше, чем в сочельник, – такого еще никогда не было.
Это говорит рыженькая продавщица с беличьей мордочкой, обращаясь к подруге, похожей скорее на куницу. Та соглашается. Она занята упаковкой Боинга–747; ее длинные пальцы быстро–быстро скользят по шелковистой темно–синей бумаге с розовыми звездочками, которая как бы сама превращается в пакет. Рядом с ней, на демонстрационном стенде, огромная движущаяся мягкая игрушка, изображающая Кинг–Конга, показывает, что она умеет делать. Это мохнатый черный обезьян, более правдоподобный, чем настоящая горилла. Он шагает на месте, неся на руках полуголую куклу, похожую на уснувшую Клару. Он шагает, но не двигается с места. Время от времени он откидывает голову назад, в его налитых кровью глазах и разинутой пасти вспыхивает свет. Густо–черная шерсть, кроваво–красные глаза и тельце куклы, такое белое в его мохнатых лапах, – в этом сочетании таится настоящая угроза. (Нет, в самом деле эта работа начинает мне действовать на нервы. И в самом деле эта кукла похожа на Клару…)
7
Когда я прихожу домой, большой черный обезьян все еще топчется у меня в голове. И когда телефон начинает звонить, мне стоит черт знает каких усилий снять трубку и сказать «Алло».
– Бен?
Это Лауна.
– Бен, я решила выгнать маленького жильца.
Опять двадцать пять! Ну нет, сегодня я в эти игры не играю.
Отвечаю злым голосом:
– Ну и чего ты хочешь от меня? Чтобы я вручил ему повестку о выселении?
Она хлопает трубку.
Первое, что я вижу, положив в свою очередь трубку, – это сияющая морда Джулиуса в проеме двери.
За весь день он так и не выпустил мячик изо рта. Я смотрю на него мрачным взглядом и говорю:
– Нет, не сегодня!
Он тут же укладывается на ковер. А я засыпаю. Час спустя, проснувшись, звоню по внутреннему телефону.
– Клара? Слушай, мне надо пройтись. Приду к вам после ужина.
– Ладно. Знаешь, Бен, с твоей «лейкой» у меня такие фотки получились – закачаешься! Придешь – покажу.
Джулиус по–прежнему лежит на боку, вытянув лапы, и вопрошающе глазеет на меня. Этот необычный хозяин задал ему задачу. К счастью, ему нечасто приходится иметь дело с таким.
– Ну что, пойдем погуляем? – говорю я ему. Он тут же вскакивает на все четыре лапы. В любой момент готов идти куда угодно, в любой момент готов и вернуться – вот он какой, мой Джулиус. Пес – он и есть пес.
Взрывается не только Магазин – Бельвиль тоже. С дырами, зияющими на месте фасадов справа и слева вдоль тротуаров, Бульвар похож на щербатую челюсть. Джулиус бежит впереди, почти касаясь носом асфальта и энергично виляя хвостом. Внезапно он присаживается прямо посреди центральной аллеи, чтобы возвести роскошный памятник во славу собачьего нюха. Затем пробегает еще метров десять, высоко задрав свой широкий зад, довольный собой, вдруг останавливается, как будто забыл что–то важное, и начинает отчаянно скрести асфальт задними лапами. Какашка осталась далеко позади, и роет он совсем в другом направлении, но ему наплевать – он выполняет свою обязанность, делает то, что ему полагается сделать. Джулиус – это вам не прилавок универмага, память у него есть. Пусть он даже и забыл, что в ней хранится.
Пройдя еще метров сто, я слышу жалобное завывание муэдзина, оглашающее бельвильские сумерки.
Я знаю, что ему служит минаретом, – это маленькое квадратное окошко между четвертым и пятым этажами облупленного фасада, вентиляционное отверстие уборной или лестничной площадки. Несколько секунд я вслушиваюсь в жалобы этого иноземного кюре; он выпевает суру Корана, где речь, должно быть, идет о какой–нибудь чайной розе, священный стебель которой произрастает в штанах Пророка. Во всем этом невыносимая тоска изгнания. В первый раз вспоминаю разбрызганное тело убитого в Магазине. Потом думаю о Лауне и мысленно обзываю себя подлецом. И снова перед глазами кишки того чувака из Курбевуа. Едва успеваю прислониться к дереву и взять себя в руки, чтобы не рассыпаться снова. Считая шаги, перехожу Бульвар и открываю дверь заведения Амара Кутубия.
Джулиус бежит прямо на кухню к Хадушу. Голоса и стук костяшек домино перекрывают завывания муэдзина. В зале стоит табачный дым, почти перед каждым посетителем – рюмка анисовки. Да, мусульманскому брату из того окошка, надо думать, хватает работы, чтобы вернуть свою паству к исламской чистоте!
Едва увидя меня, старый Амар расплывается в улыбке. Как всегда, меня поражает белизна его волос. Он выходит из–за прилавка, мы обнимаемся.
– Как живешь, сын мой, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А как поживает твоя уважаемая матушка?
– У нее тоже все хорошо. Она отдыхает. В Шалоне.
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– Почему ты не взял их с собой?
– Уроки делают.
– На работе все хорошо?
– Отлично.
Он сажает меня за столик, одним движением расстилает бумажную скатерть и встает напротив, опираясь вытянутыми руками о край стола. Смотрит на меня и улыбается.
– А у тебя, Амар, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А жена? Твоя жена Ясмина? У нее все хорошо?
– Все хорошо, слава Аллаху!
– Когда ты ей сделаешь еще одного?
– На той неделе поеду в Алжир и сделаю последнего.
Смеемся. Ясмина не раз служила мне матерью, когда я был щенком, а моя мать служила в другом месте и в другом качестве.
