Соль - Жан-Батист Дель Амо

Следующая картина перенесла ее в порт. Приставив руку козырьком к глазам, она смотрела на корабли торгового флота, проржавевшие гиганты, равнодушные к течениям порта. Вода с плеском билась об их борта. Они с Альбеном различали косяки рыб, лавирующие вдоль железных боков, покрытых панцирем из ракушек и морских ежей. Дух порта был частью ее, ей достаточно было вызвать его в памяти, чтобы возникли испарения стоячей воды, просоленный воздух, запахи стали и дерева от нагретых солнцем суденышек; полотнища, сети и паруса, отяжелевшие от водяной пыли, и морской простор. В тот день запах порта был запахом их общего счастья, и ей казалось, будто она и сейчас чувствует его со своей кровати, через окно, открытое на коттеджный поселок. Маленький парусник, на палубе которого она видела отца, учившего Альбена править, – принадлежал ли он им? Мать с Жонасом и она остались на пристани, и Фанни провожала взглядом голые красные спины брата и Армана. Луиза махала им ручонкой Жонаса.

– Посмотри, – говорила она, – посмотри на них.

Потом поворачивалась к Фанни и опускала руку ей на затылок.

– Все хорошо, милая? Нам хорошо здесь, правда?

Фанни с жаром соглашалась. Случается, что созерцание лица, такого знакомого, что оно больше ни о чем нам не говорит, воскрешает на миг изначальный отпечаток, который наложили на нас черты, выражение. Так, искаженный временем образ матери ни разу не возвращался к ней тем, прежним, до этого утра, как и ее чувство обожания к этой женщине, которую она с годами станет презирать. Арман поднимал парус, и полотнище окутывало небо, затеняло их лица, давая ей ощутить восторг Альбена. Фанни его понимала. Она разделяла его чувство перед великолепным телом отца, игрой его дельтовидных мышц под кожей. Луиза сияла от гордости, стоя на пристани с ребенком на руках. Они готовились выйти в море, как будто проникли в тайну богов. Прогулка должна была открыть им несказанное, связь Армана с этой безбрежностью, на которую выходил старый порт. Однако воспоминание гасло здесь, на этой картине: Луиза тянет ручку Жонаса к паруснику. Ослепительный простор. Фанни пыталась представить их в море, угадать, как по-разному их удовольствие растянулось на весь день. Быть может, день этот был самый обычный и удовольствия непритязательные. Быть может, годы сосредоточили общую радость в неподвижности этого снимка в порту до того июньского дня, когда Фанни задремала в спальне. Вряд ли она спала. Она одновременно сознавала свое тело на кровати и каждого из них на пристани, в ожидании прогулки по морю. Поднявшись, она испытала возбуждение, которое спальня и одежда на спинке стула быстро рассеяли. Фанни была немного сконфужена, раздражена тем, что императив ужина вырвал ее из этой грезы. Образ матери снова стал тусклым и пустым.

Она аккуратно сложила одежду и направилась из спальни в ванную. Перед комнатой сына она помедлила. Постучала и застыла в сумраке в ожидании ответа. Фанни надеялась, что он не пойдет с ними вечером, не будет присутствовать при этом зрелище их всех, чужих друг другу, их неизбежной разобщенности. Так далеко от того дня в порту, она стояла, прислушиваясь, посреди коридора, и костюм мялся в руках.

– Чего? – спросил наконец Мартен.

– Это я, милый, это мама. Ты собираешься на ужин сегодня вечером?

Альбен

Грудь Эмили лежала в ладони его правой руки. Вчера она хотела отказать ему. Он вообще-то не домогался ее постоянно, но считал, что долг жены удовлетворять своего мужа. Он полагал, что относится благоразумно к этой стороне их отношений. Ему было сорок три года, и, дав волю своим желаниям, он потребовал бы от нее много больше, чем она давала. Из уважения к Эмили он ложился вечером в постель и не выказывал по большей части никакого желания. Лежа на боку, он не касался даже ее руки. Она внимательно читала один из романов, стопка которых громоздилась на ночном столике и которые она никогда не заканчивала. Альбен засыпал раньше ее и не обращал внимания на семя, которое расточал в унитаз, на плитку ванной комнаты или в бумажный платок, найденный в кармане. Ему случалось яростно дрочить, так часто и так сильно, что член раскалялся. Порой он кончал в энный раз, выпуская постыдную струйку семенной жидкости. Он представлял себе пустые, иссякшие тестикулы. Головка горела, Альбену казалось, что в уретру засунули пылающую головню. За пластиковой занавеской он с отвращением к себе долго намыливался. Он думал, что представляет себе контраст между мужчиной и женщиной, несходство их ожиданий, однако хотел для Эмили, их сыновей и дочери лучшего, что может дать отец и муж: надежности, тепла домашнего очага. И, главное, порядка. Его не беспокоила уклончивость Эмили – еще случалось, что их сексуальные отношения были ее инициативой, – но годы отдаляли их друг от друга, и настойчивость, с которой ему теперь приходилось требовать своего, была ему неприятна. Накануне ужина она измыслила очередной предлог, чтобы удержать его на расстоянии, но он не сдался и сумел дать ей понять, насколько тщетным было ее упрямство. И Эмили уступила его ласкам, однако, не отвечая на них, а если и отвечая, то со скукой, с фальшивой нежностью, свойственными ей порой. По первости их связи она царапала его и так потела и кричала, кончая, что Альбен чувствовал, как она стискивает его член в своей плоти и растворяется в оргазме. С появлением детей они научились заниматься любовью тихо. Когда же это не удавалось, и у одного из них вырывался стон, неловкость мешала их желанию. Альбен шептал ей слова, которые когда-то волновали ее, но теперь они просто скользили по щеке Эмили. Иногда, как в тот вечер, она враждебно выставляла вперед подбородок, давая понять, что он ничего от нее не добьется. Он постыдно использовал ее как вместилище своего наслаждения, бесновался, а она словно отсутствовала, и ему отчаянно хотелось крепко схватить ее за волосы, чтобы заставить кричать. Этим утром он удивился, найдя ее грудь в своей руке. Ее кожа была чуть влажной, и он приподнял пальцы один за другим, пробуя ее эластичность. Груди Эмили были уже не такими крепкими, но всегда будили в нем бесконечную нежность. Альбен осторожно убрал руку, стараясь не разбудить жену. Было еще рано, а ему надо работать.

Он встал с постели, вспомнив, что его мать тоже поднимается с рассветом. Мысль об их приходе, должно быть, распаляла ее. Он не горел желанием видеть Жонаса и его партнера. Ориентация брата и его отношения с этим мужчиной ему претили. Их присутствие непрестанно вызывало картину их сплетенных тел, члена этого мужчины во рту или в заднем проходе его брата. Альбен не хотел сводить их чувства единственно к порнографии, но не мог побороть эти видения. Брат был ему противен, он стыдился его. Присутствие Жонаса было оскорблением его мужскому началу. Ему мерещились похотливые взгляды его спутника. Ничто не было для него труднее, чем видеть их вместе в полной безнаказанности под кровом его отца.

Через несколько лет после того как Жонас объявил им о своей гомосексуальности, Арман все же согласился принимать Хишама в семейном кругу.

– Ты не обязан, – сказал тогда Альбен отцу.

Они шли вдвоем вдоль набережной. Лечение Армана вынуждало его много отдыхать, и эти прогулки по берегу моря оставались его последним удовольствием. Альбен старался сопровождать его как можно чаще.

– Не лезь, это наше дело, мое и матери, – ответил Арман, обгоняя его нервным шагом.

Альбен знал, как его мучило, что один из сыновей до такой степени не оправдал его ожиданий, поправ ценности, которые он им прививал. Поэтому он не понимал этой терпимости, этого попустительства, и был задет отпором Армана. Отец заложил в нем основы, делающие мужчину мужчиной: честность и крутизну моряков, неизменную любовь к Сету и к женщинам. Жонас же все время уклонялся от этой выучки. Он так и остался неудачей отца, позором семьи. Через несколько дней после прогулки по набережной Хишам занял место за их столом, в их гостиной, где много лет о присутствии любовника Жонаса и помыслить было нельзя.

Альбен курил на крыльце, когда дверь открылась. Вышел Жонас и, попросив у него сигарету, прислонился к стене. Их дыхание белело в воздухе.

– Обед был не так уж плох, правда?

Альбену захотелось ударить это лицо с печатью облегчения. Он бросил окурок и раздавил ногой.

– Ты его добил.

Жонас побледнел. Вправду ли он думал, выходя за дверь к брату, что приход Хишама будет началом нового единения?

– Ты же знаешь, он сам мне позвонил. Он хотел нас пригласить…

Альбен уже взялся за ручку двери, но не мог больше сдерживать захлестнувшую его волну гнева и повернулся к Жонасу:

– Как ты мог хоть на минуту подумать, что это было его желание? Он скоро умрет, Жонас, и хотел сделать приятное маме, ничего больше. Меня от тебя блевать тянет.

Жонас остался на улице, расхаживая взад-вперед перед домом. Вернувшись, он ничем не выдал печали, которая несколько минут назад исказила его лицо. Он просто сел рядом с Альбеном и заговорил с Эмили ровным тоном, в котором ничего не проскальзывало.